- Эй там, внутри, кто вы такие? - спросил неизвестный.
Может, он вправду не знает, кто мы такие. Ждет, что мы скажем, а там посмотрит. Или у него есть родные среди наших, может быть, старый обидчик, на которого он затаил зло с незапамятных времен после пустяшной ссоры? Сейчас предложит сдаваться, клянясь всеми святыми, что нам ничего не угрожает. Многие на эту удочку попадались, только нас на нее не возьмешь. И голос у него не такой противный, как вначале, а может быть, это он его нарочно приглушил, чтобы за подлым смыслом его речей звучали какие-то теплые и знакомые нотки. Этот голос кого-то мне напоминает, если он произнесет еще одно только слово, прежде чем выстрелит, я вспомню кого. Какую-то долю секунды мне казалось, что это Вуйо Дренкович, известный любитель острых ситуаций, однако голос был явно не его.
- Да ну же, поворкуйте, голубки, - насмешливо заметил тот, за дверью. - Ничего я вам не сделаю, вот вам честное партизанское слово, поговорить только охота.
Старый трюк это «честное партизанское слово», слишком часто попадались мы на эту приманку в конце зимы и весной. Мы тогда еще верили людям, особенно тем, кто клялся «честным партизанским словом», они это усвоили и не замедлили воспользоваться. А не то, бывало, нацепят на шапку звезду и, проникнув под ее прикрытием к нам в отряд убивают из-за угла наших комиссаров. Но этот номер давно уже у них не проходит, тем более странно, что этот взялся за старое. Я выставил руку, целясь в него, он бросился на землю и крикнул из засады:
- Не двигайся!
- А вот и двинусь, - крикнул Василь и звякнул винтовкой, - очень я тебя с твоей железной челюстью испугался!
Тот, за дверью, выплюнул свою распорку и проговорил самым натуральным голосом Нико Сайкова:
- Это ты, Василь?
- Я, болван!
- Так что же ты, идиот, молчал?
- А что же мне, дурак, говорить, когда ты голос изменил!
Я поскорее опустил руку, как бы не садануть в него ненароком, и запихнул пистолет от греха в кобуру, не то еще пристрелю в припадке злости. Лицо мое покрылось потом, я поспешил отереть его, пока не заметили наши. Нико ворвался в хижину и кинулся целоваться. Казалось бы, я тоже должен был радоваться и вскочить, как Василь, но никакого желания бросаться к нему с объятиями у меня не обнаружилось. У меня по-прежнему подкашивались ноги, я сам себе противен за свой недавний испуг, но еще более терзает меня мучительный стыд, что я испугался напрасно. Мне было бы сейчас гораздо легче, если бы я подвергался настоящей опасности. Между тем все обернулось шуткой, но чувства юмора нет во мне и следа. Наконец я встал, нетвердо держась на ногах, с помутившимся взором. Протянул Нико руку, рука дрожит, и мне отвратительна эта дрожь, которая может выдать ему мой недавний испуг. К счастью, Нико ничего не заметил, крепко стиснув мою руку он с чувством трясет ее, удивляясь, что у меня так быстро выросла борода.
Я забрал свою руку - это бурное проявление восторга кажется мне лишним. Да и весь он, еще более ободранный, чем я, изголодавшийся, смахивает на подточенную скалу, которая держится каким-то чудом, каждую минуту готовая рухнуть. Иван тоже с неодобрением разглядывает Нико, невольно выдавая голосом свою досаду:
- А что, если бы ты нарвался на тех, которые за тобой охотятся?
- Это мне не впервой.
- Значит, такое уже было. Зачем это тебе?
- Как помолчишь три дня, а то и десять кряду, так хоть с ними мечтаешь словом перемолвиться.
- Мы ведь могли тебя нечаянно прикончить.
- Мало ли что может нечаянно случиться.
- Не думаю, чтобы это было умно.
- Возможно, - сказал Нико и сел. Задумался, потом вдруг и спрашивает: - А это не глупо, что я тут без дела кружусь, точно конь на пустой соломе? И бегаю взад-вперед, как чокнутый Робинзон по острову, вшивею да обираю с себя вшей - вот и вся моя работа. Какая от этого польза, какой толк в этом тупом существовании, оторванном от общества, от борьбы, от жизни, от всего? …
Несколько секунд Нико ждал ответа, а затем продолжал:
- Когда я провинился, Иван? В чем? Я подчинялся, даже будучи несогласным, и брался за поручения, от которых всеми способами отмахивались другие. Так за что же вы стреножили меня, привязав к этим проклятым местам, где я вынужден прятаться от карателей, от патрулей, от женщин, от детей, от всего, будто прокаженный? Мне бы хоть знать, кто меня так наказал и за что, и то было бы легче сносить свою участь, но я не знаю. Я теперь вообще не понимаю, что глупо, а что умно…
Два месяца назад мы твердо знали, что умно: собрать остатки отряда и пробиваться к действующим соединениям. Эта мера помогла бы нам спасти хотя бы часть наших людей, и всем нам от этого было бы лучше. Но тут-то как раз Мартич и размахнулся директивой, словно саблей, и закатил речугу: русские крестьяне, мол, большевиков живьем в землю закапывали, а партия на место закопанных присылала других, чтобы и этих тоже закопали или чтобы они выстояли!… Мы не проронили тогда ни слова, нам казалось, что он прав, а он стал упрекать Нико в отсутствии коммунистической сознательности и самоотверженности. Сам Мартич после своей речи не стал дожидаться, пока его крестьяне живым или мертвым закопают в землю, он обновил старое кумовство с четническим начальником Арсеничем, перешел на их сторону, и не исключено, что, мирно сидя теперь дома, готовится к экзаменам. Это он наказал Нико, и меня, и Василя; а Иван сам себя наказал, поэтому его и жалеть нечего.