Еще немного, и она расплачется. Бедняжка думает, что я все такой же, каким был в прошлом году: безответный, вроде Нико Сайкова, младенчески наивный и доверчивый, податливый, чувствительный и совестливый юноша, который растает при виде слез и отдернет руки, как от святыни, при одном упоминании о бедноте. Для некоторых с тех пор прошли недели и месяцы, для меня - целые годы. Я нагляделся крови, мертвых и раненых, я видел их столько, что хватило бы на три жизни, и от этого состарился, зачерствел, перевернулось у меня нутро, а кожа вывернулась наизнанку. Я теперь старый и тертый дьявол, который никому не верит, а слезам и подавно. Я знаю, что Керосинщик не сахар, Савович - еще того хуже, а знаменосец стоит их обоих; неплохо было бы, конечно, захватить кого-нибудь из них врасплох, как эту Миклю, но теперь я не такой дурак, чтобы выпустить ее и погнаться за теми. Всему свое время, спешить некуда, им еще предстоит получить свое, а сейчас пусть ждут и мучаются … Я пристально смотрел ей в глаза, покуда она не поняла меня и не заткнулась.
- Так в воскресенье, - напомнил я. - Попозднее, на этом месте!
Она обозлилась и ушла, унося с собой заметно опустевшую торбу.
Вскоре придорожные кусты скрыли ее от меня, а еще через некоторое время вдали замолкло злобное шипение и шарканье подметок по камням. И снова я остался в одиночестве, полностью удовлетворенный едой, бранными подвигами и молодечеством, царапинами и ушибами, перебранкой и всем прочим. Делать мне тут было больше нечего, и самым разумным было бы куда-нибудь убраться, но, к несчастью, я испытывал равное отвращение ко всем четырем сторонам света. Мне было везде одинаково плохо и могло быть только хуже - в таком случае бессмысленно и глупо скитаться, отмечая свой путь бесконечной цепью ошибок. Лениво шевельнувшись, в моей душе проснулась запоздалая тревога: женщина, змея, гадюка - в это самое мгновение, снедаемая жаждой мести, она, наверное, вынашивала план погони. Как это я раньше не подумал об этом - в последние дни я удивительно неповоротлив во сне и наяву. То уставлюсь как баран на новые ворота, пока не заработаю зуботычину, то как дурак задремлю посреди разговора и опять окажусь в дураках. Эта забывчивость всерьез беспокоит меня - уж не является ли она свидетельством внутреннего разброда и смятения мыслей? Как будто бы какая-то пятая колонна сеет смуту и вносит разлад в мою душу, а может быть, изнуренное боями войско, которое не чает дождаться привала и поскорее распрощаться с бесконечной войной, надоевшей до одури.
Мне не оставалось ничего другого, как ждать тревоги, ибо Микля не та покорная овечка, которая безропотно снесет грабеж среди бела дня. Она этого никогда не потерпит, конечно со стороны других, и, уж конечно, не преминет на все село раструбить о пропаже цыпленка, унесенного вороной. Все эти соображения, однако, ничуть не мешали мне, отправляя в рот кусок за куском, с наслаждением перемалывать их челюстями, не испытывая при этом ни тени благодарности к Микле, скорее даже напротив… Теперь мне было совершенно очевидно, что это Миклина снедь околдовала и одурманила меня, усыпив во мне элементарную осторожность, вместо того чтобы удвоить ее. И вот я снова прозевал возможность заблаговременно предотвратить беду. Ну, а если бы не эта сонная одурь, которая напала на меня, разве мог бы я что-нибудь предпринять? Ровным счетом ничего! Пригрозить Микле страшными карами и адскими муками значило выдать себя с головой, предоставив ей прекрасный повод посмеяться надо мной про себя. Так она по крайней мере не раскусила, в чем тут дело, и это бесит ее больше всего. Нет уж, лучше так, лучше беспечное легкомыслие, чем предусмотрительная озабоченность, которую невозможно было бы утаить от ее проницательных зеленых глаз. Рассудив таким образом, я начинаю подозревать, что за видимым хаосом в моем сознании кроется некая хитроумная система, благодаря которой везение вывозит меня гораздо чаще, чем ум.