- Слезу, когда работу кончу.
- Я тебя сейчас оттуда сам спущу в два счета.
- Видит бог, что я чист перед тобой!
- Посмотрим, что он там видит. Если ты действительно чист, так я промажу.
Я прицелился, но не в него, а в сук, на котором он стоял. Я не хотел его убивать и стрелять не собирался, решил просто страхом его испытать, но он не выдержал этого испытания. Лицо его покрыла мертвенная бледность, глаза расширились от ужаса, и он закричал, вынуждая меня тем самым стрелять. Подсеченный пулей, сук обломился под его тяжестью, и Сало, хватая руками воздух и теряя опору, повалился в пустоту. Пролетая мимо торчащих рогаток, он на секунду повис на какой-то и взвыл. И, оставив на ней клок ткани или внутренностей, полетел дальше. Он летел медленно, подобно огромному пауку, который разматывает нить, вытягивая ее откуда-то из рваных брюк и спускаясь на ней, как на канате. Он падал вниз головой и успел на лету обхватить самую нижнюю ветку дуба и навалиться на нее всей грудью, свесившись поперек. Он стонал, распускал вонь. Его вид вызывал во мне тошноту, но уйти я не мог. Я прицелился, желая сократить его муки, но опустил винтовку - рука не поднималась на это убийство. Впрочем, так оно и должно быть, не суждено ему погибнуть от пули, не заслужил он этой чести.
Силы оставили его, руки разжались, и он тяжелой грудой рухнул на камни. Но и тут еще не разбился насмерть, а с воплем перевернулся на спину, устремив свой взгляд на дерево, взнузданное петлей его кишок. Он смотрел на него с ненавистью, как смотрит наездник на коня, скинувшего его со спины. От боли и ярости он стал колошматить кулаками по камням; потревоженная судорожными рывками длинная сизая змея, раскачавшись, обрызгала меня сверху каплями слизи и крови. Покуда я вытирал их сухими листьями, ему стали кричать с других участков:
- Эге-ге, Сало, что там такое происходит?
- Охо-хо, - откликнулся я вместо него.
- Это кто еще там стреляет?
- Охо-хо-хо, - пробасил я, изменив голос.
Сало обернулся и посмотрел на меня. Лицо его представляло собой окровавленную, покрытую потом кашу, которая корчилась в гримасах, обнажая зубы, двигала челюстями, стараясь что-то вытолкнуть из себя или, наоборот, проглотить.
- Убей меня, - выдавил он наконец.
- Не такой я дурак - наживать себе кровных врагов.
- Я все это сделал - письмо и еще, о чем ты понятия не имеешь. И еще добавил бы к тому, если бы только жив остался.
- Никаких если, сегодня ты подохнешь.
- Убей меня, убей, я бы убил тебя, если бы только мог.
- Чужой рукой - на это ты известный мастер.
Он с усилием поднял голову, как бы собираясь сказать что-то важное, собрал губы в дудочку и плюнул, норовя попасть в меня, и закрыл глаза от боли. Дыхание с трудом вырывалось из его груди, он подавлял стоны: чувствовалось, каких мучений стоит ему сохранить этот последний, столь необходимый ему сейчас покой. Кругом тишина, лишь легкий ветерок, забравшись в груду срезанных веток, прошуршит порой, играя листьями, и кажется тогда, что листья весело лепечут, радуясь тому, что за них отомстили. На деревьях ветру не с чем было поиграть, и он принялся раскачивать со скуки красновато-сизую плеть кишки, свисавшую с рогатки; по кишке волна колебаний с опозданием добегала до Сало, вызывая в нем новый приступ боли, от которой он скрипел зубами и хрипел в нос. И, напрягаясь, снова заставлял себя лежать спокойно - то ли спал, то ли прикидывался спящим. На какое-то мгновение по лицу его разлилось блаженное выражение: никогда еще не был он так огромен, так разбросан по воздуху, по деревьям, по земле. Это был апогей его стремления к распространению: покрывая своим телом всю эту окровавленную, обрызганную потом почву, он хотел бы, задыхаясь и стеная, запихать ее в пудовые мешки и утащить с собой. И он царапал землю пятерней, сгребая ее вместе с камешками и ветками и судорожным движением сжимал свою добычу в кулаках, выцеживая из нее соки и разминая.
- Ты мне за это заплатишь, - цедил он с закрытыми глазами.
- Ты же сам свалился, за что же мне платить?
- Тебе еще за меня отомстят.
- Пуля тебя ни на волосок не задела, ты не от пули погиб. Кто же виноват, что ты трус? За тех, кто срывается с веток, не мстят.
- Я им расскажу, как было дело.
- Не успеешь, твоя песенка спета.
- Успею, успею, я им обо всем расскажу.
- Рассказывай, подумаешь дело какое. Я уж и так кругом в долгу - за то, что было и чего не было. Так уж лучше за дело расплачиваться - по крайней мере не обидно.
- Я им все расскажу, все расскажу, - твердил он. - Я еще три дня проживу.
С помощью этой нехитрой угрозы он надеется выманить из меня последний удар. Добить его ничего не стоит - дать камнем, и готово. И сразу можно уходить, не тратя тут попусту времени. И камень есть подходящий под рукой, но почему-то не поднимается рука. На камень села муха, закружилась, зажужжала, за ней налетели другие, учуяли - скоро их тут будут тысячи. Сало приоткрыл глаз, хлопнул в ладони, скрежетнул зубами и заслонил глаза локтем. То ли смерть увидел, то ли солнце ему мешает, и он отгоняет его рукой, словно муху. Он жует ртом, сглатывает, борется с отрыжкой, подступающей к горлу, и что-то невнятное шепчет - то ли читает молитву, то ли вспоминает грязные делишки, которые он еще не успел доделать на этом свете. На губах у него запеклась корка пены и крови, сквозь которую пробивается редкая, рыжая с сединой щетина. Смрадное дыхание не давало мне возможности приблизиться к нему и послушать, что он там бормочет. Но это уже не шепот, а беззвучный шелест губ, заглушенный трещотками сверчков.