Василь воображал, что да, и ему было неприятно разубедиться в этом. Он посоветовал мне заткнуться, я напомнил ему, что он начал первый и всегда начинает первый. Физиономия у Василя скривилась и белела во мгле, как какой-то пузырь. Василь заявил, что ему со мной хуже, чем с итальянцами. Я сказал, что мне с ним хуже, чем с итальянцами и четниками, вместе взятыми, - от них мне еще удается иногда отделаться, а от него никогда. Зачем же мы тогда топаем вместе, взъерепенился он, разве нельзя разойтись… На самом деле у Василя и в мыслях нет ничего подобного, скорее всего, его просто клонит в сон и он нарочно кричит, чтобы как-нибудь взбодриться. Я испытываю примерно то же самое - коль скоро я стал невидимым, я хотел бы на худой конец услышать свой голос. Казалось, нам необходимо вещественное доказательство того, что мы еще существуем на белом свете, что-нибудь вроде зеркала, что ли. И мы получили его - да, мы живы и еще способны … если не на что другое, так хоть на мелкую передрягу в тумане. И только мы начали ощущать прелесть этой вспышки, как Иван Видрич кинулся тушить ее:
- Эй, бросьте там! Что за привычка вечно цапаться!
- А мы и не думаем цапаться, - заявил Василь. - Мы просто разговариваем, все-таки ведь живые люди, нельзя же все время молчком.
- Верно, - ополчился и я против Ивана. - Это ты только можешь молчком.
- Поговорили бы о чем-нибудь другом, - сказал Иван.
- А ты укажи нам тему для беседы, - поддел его Василь.
- И тезисы напиши, - прибавил я. - В свете научных взглядов.
- Лучше уж спорить, чем толковать про голод да Западный фронт.
- А сегодня неплохой денек для перехода, - примирительно заметил Иван.
- Какой же это день, - пожал плечами Василь. - Не день это, а сплошная те-мень.
Иван промолчал и отошел, стараясь скрыть улыбку, скользнувшую по его лицу. Мы одержали над ним верх, но он даже не заметил этого. Мне кажется, он счастлив, что сумел объединить нас, хотя бы и против себя. Впрочем, это так естественно для него, увлеченного борьбой и неожиданно очутившегося в привычной для него атмосфере. Я всегда подозревал, что он не такой, как я и Василь, - абсолютно лишенный показухи и суеты. Ивану не требуется ни зеркала, ни отражения, ни отзвука для доказательства того, что он существует на свете. Он твердо знает, чего он хочет и как этого добиться. И, как натура глубокая, знает, что даже если сейчас чего-нибудь не знает, так будет знать, и, не раздумывая, спокойно делает свое дело. Иван - один из тех, кто в безвестности и глуши упорно месит некий сверхпрочный материал, который в один прекрасный момент предстанет взорам изумленного мира. Иной раз он выходит достаточно прочным; в другой - не выдерживает испытания, но его терпеливо замешивают снова из того же или из другого теста: и вот второе восстание, третье, потом четвертое - и так без конца…
Полусгнивший ствол давным-давно упавшей ели, источенный временем, белел, словно обглоданный скелет морского чудовища. Вокруг него черника, в ее упругие заросли мы проваливаемся по колено. Черника ничем не пахнет - душная затхлая сырость пришибла лесные запахи. Из-за редких деревьев лесными призраками выглядывают мелкорослые сосны. Медленный, нерешительный рассвет, не разродившись ни утром, ни днем, совсем зачах и стал отступать, виновато затухая. Незнакомый лес, невесть откуда взявшийся в этих краях, вдруг окружил нас кривыми саблями ветвей. В темноте потерялась тропа, и другая не заменила ее - все равно что последний фонарь погас на нашем пути. Мы уселись на еловые корни, прижимаясь к стволу и догадываясь о существовании кроны, невидимой в вышине, лишь по дождинкам, капающим из тумана. Едва уловимый, разбавленный влагой запах хвои долетел откуда-то, словно сказка о чем-то далеком, безвозвратно ушедшем и прекрасном.
Василь натаскал сухого хвороста для костра. Нет для него большего удовольствия на свете, чем пожарить пятки у огня да прикурить от уголька. Для меня, например, самое большое удовольствие смотреть в огонь: он как живое существо, единственное на земле, сохранившее нам верность и только предательским дымом еще способное выдать нас. Но сегодня пусть чадит, в тумане дым не виден. Вот он уже и затрещал значит, вскорости жди перестрелки! - и языки пламени, словно маленькие красные белки, распушив хвосты, вскачь понеслись друг за другом. Горько запахло горящей корой, потом сердцевиной. И перед нами возникают забытые картины: закопченный потолок, подвешенное мясо коптится под ним, бревенчатые стены, в пазах протыканные мхом. Давно уже умерло наше прошлое, но в отблесках волшебного пламени оно возрождается вновь. Может быть, еще не все потеряно - мы соберем разбитые остатки и вдохнем в них жизнь; там, где сейчас один или два, будет целая десятка!