Якша не мог меня понять и, с недоумением встречая каждый новый приступ бешенства, дулся и грозил мне разрывом. Но я и не удерживал его и в каком-то смысле даже мечтал отделаться. Присутствие Якши не могло заменить мне общества - ведь мы с ним два одиночества, сильно потрепанных жизнью и успевших прогоркнуть. Моя свобода наполовину урезана, а скука осталась при мне целиком. И, глядя на Якшу, я вижу в нем отражение самого себя - нет, мы не вольные ласточки, а изгнанники, и не весна, а осень стоит у нас перед глазами. Частенько я ловлю свой взгляд, прикованный к маленькой ямке у него под горлом: задушить его было бы минутным делом. И, стыдясь и пугаясь этих мыслей, я с неподдельной горечью думаю о том, что Якша для меня всего лишь досадная помеха. Он тоже исподволь изучает меня и, чувствуя мою неприязнь, про себя осуждает меня. Я представляю для него всего лишь объект для осуждения, этакую мумию, обшитую кожей, запечатанную семью печатями идеологии, забинтованную до самого подбородка правилами довоенных кружков и не подверженную, по его мнению, влиянию времени, которое может заставить, а вернее сказать, не может не заставить пересмотреть и изменить свои прежние взгляды и противопоставить чудовищной подлости мира и общества маленькие подлости отдельной личности, дающие возможность этой личности из дня вчерашнего перейти в день завтрашний.
И каждый раз, когда тоска по Неде подкатывается к моему горлу, я откладываю свидание с ней, боясь оскорбить Якшины дурацкие чувства. Кроме того, он обладает целым рядом других недостатков, которые действуют мне на нервы. Дымит, как паровоз, и при этом даже не думает поинтересоваться, откуда у меня табак; лопает мамалыгу и не спрашивает, где я взял муку. Он с негодованием отвергает воровство и грабеж, а между тем с такой небрежностью расходует мое добро, как будто бы оно свалилось с неба. Вероятно, он относится к той распространенной породе достопочтенных святош, которых отвращает вид бойни, но ничуть не отпугивает предложенный им кусок мяса. Наевшись, Якша молчит и курит. Он может промолчать весь день, устроившись где-нибудь в тени и разглядывая паутину, растянутую между двумя ветками. Если же я со скуки начинаю донимать его расспросами, он замыкается, как перед классовым врагом, и с видом сухой кизиловой древесины, из которой я с превеликими муками капля по капле выцеживаю слова, снисходит до беседы со мной.
- Сам-то ты хоть знаешь, Якша, за что тебя исключили?
- Исключили, и черт с ними!
- Ты хотя бы пробовал обжаловать это решение?
- Нет!
- Но почему же?
- Да кому жаловаться-то? Судье?
- Иван Видрич считает, что тебя исключили неправильно. Вероятно, другие товарищи тоже так думают. Просто им в это время некого было наказать, а ты как раз под руку и подвернулся. Если бы ты похлопотал, тебя бы давно уже восстановили.
Но Якша не слушает меня. На лице его застыла сонливая мина глухого молчания, она не выражала ни одобрения, ни протеста, не выражала решительно ничего. Он засмотрелся куда-то вдаль, слившись с тишиной вселенной.
- Ты потом видел тех людей, которые ограбили твой склад?
- Нет. А чего мне на них смотреть?
- Просто так, для удовольствия, - усмехнулся я.
Он оставил эту реплику без внимания.
- Будь я на твоем месте, я бы им как следует всыпал в отместку.
Он пробормотал что-то непонятное сквозь зубы и сплюнул в траву.
- Они посягнули на твою честь, но точно так же могли бы посягнуть и на твою жизнь. Чего же ты их жалеешь, когда они тебя не пожалели?
- Я не их жалею, а детей.
И Якша снова уставился на паутину. В нее попалась какая-то мушка, она билась в тенетах и надсадно жужжала, эта мушка вынудила Якшу переместиться на пригорок, с которого открывался чудный вид на ветвистую крону Лима, вольно раскинувшуюся по равнине. Это его любимое занятие - рассматривать сверху Лим, возводя на нем мысленно полукруглые дамбы, которые когда-нибудь перегородят теснины. Дамбы запрут воду, каналы разнесут ее по полям и напоят сотни гектаров земель, пролежавших невозделанными многие тысячи лет. И весь этот лысый, засушливый и суровый ландшафт раскрасится зеленью и садами - фермы, пасеки, огороды на этих тощих лугах и картошка на месте теперешних каменистых пустырей. А по узкой полоске земли вдоль каналов и водохранилищ протянется линия железной дороги и свяжет Печ с Адриатической веткой через перевал за Дечанским монастырем или здесь у Колашина, и, таким образом, Косово и Македония получат наконец выход к морю. Якша наметил две трассы будущей дороги, попеременно отдавая предпочтение то одной, то другой. Селения сконцентрируются вокруг станций, раскинутся, любуясь на свое отражение, на холмистых берегах искусственных озер.