- А чего-нибудь готового нет?
- Найдется, да вы в дом заходите!
- Не стоит, отсюда легче будет выйти.
- Ну, как хотите! Хлеб у нас есть, а к нему что-нибудь еще приложится. Сроду еще такого не бывало, чтоб из нашего дома человек голодным ушел.
- Так уж и сроду?
- Даже в самые плохие годы.
- Я смотрю, у вас политика правильная.
Она удивилась:
- Какая же это политика?
- Да ведь голодный человек прескверное животное. Сначала он теряет совесть, потом лишается разума и страха, а потом наступает самое страшное, и человек может такое натворить, чего и сам за собой никогда не подозревал.
Якша сверлит меня глазами, но все его труды напрасны - я чувствую его взгляд кожей, но в его сторону не гляжу, ну а ссориться в их присутствии он со мной все равно не станет. Да и с какой стати я должен к ним подлаживаться - я сюда не для того пришел, чтобы разыгрывать перед ними роль ангела-марксиста, и не для того, чтобы петь этим женщинам дифирамбы только потому, что они тут хозяева. Я вообще поклялся оставлять без благодарности мелкие подачки богачей, дабы им неповадно было бахвалиться крохами милосердия! Женщины вынесли начатый хлеб с обеда, на скамью между нами поставили миску молока. Якша жмется, будто у него зубы болят. Совесть, его заела, ежится, как от вшей, - свербит, а где чесаться, не знает. Я наступил ему на ногу, желая привести в чувство, и наконец привел. Постепенно мотор у него разошелся и затарахтел лучше нового. Женщины умолкли. Искоса поглядывая на нас, они поражались про себя нашему аппетиту. И вдруг, смутившись, отвернулись к озеру - западный край его полыхал пожаром, подожженный огненной громадой закатных облаков.
Я подмигнул Якше, он в отместку пробурчал какое-то ругательство. Я рассмеялся. Он, не доев, отложил ложку в сторону. И мы стали скручивать козьи ножки из атласных бумажек: «Хороший курильщик». Молодая женщина пошла за огоньком, пожилая нахмурилась и решила, что сейчас самое подходящее время обнаружить свою проницательность:
- Не годится вам днем расхаживать, - проговорила она.
- Это почему же?
- Узнает кто-нибудь и выдаст - вот вам и каюк.
- Пусть выдает сколько хочет, - сказал я, ублаготворенный сытостью и распираемый внезапно пришедшей мне в голову выдумкой. - Мы в Боснию идем и останемся там до самой зимы, а там и до весны, а они пусть себе ищут на здоровье.
- С пустыми руками в Боснию не ходят, - возразила она.
- С пустыми руками идти легче, главное, брюхо было бы полное. А где люди, там и еда. Смотришь, кто-нибудь и поднесет …
- Подносить вам никто не станет, вы от себя всех оттолкнули.
Я взглянул на неё: по всей видимости, она задалась целью отравить мне недавнее удовольствие, полученное от ужина. Сейчас она выложит все: и про народ, и про доверие и надежду, коих мы лишились, не послушавшись советов ее деверя, этого мученика, святого, слух о котором дошел до самой Москвы… Я поспешил отвлечь ее внимание другим:
- Кое-кто сам подносит, кое-кто, конечно, и со страха дает, ну а иной раз можно и без спроса взять. Фруктов везде полно, и картошки, и кукурузы, и стручков, а там, смотришь, барашек жирный в руки попадется - зря мы, что ли, оружие носим! С едой дело просто обстоит, зато в другом отношении тяжело. Тяжело с родным краем расставаться, и, быть может, расставаться навсегда. Бог знает, суждено ли нам когда-нибудь вернуться назад и взглянуть еще разок на эти горы …
Женщины доверчиво слушали меня и вдруг расплакались. В этой глуши, где так редко бывают прохожие, слова не потеряли еще своего изначального значения и первозданной свежести и принимались за чистую монету.
- Только не говорите своим, что мы в Боснию пошли!
- Нас вы можете не бояться, мы не доносчицы.
- Хотя бы первые дни, пока мы через Тару не переправимся, а потом уж можно и сказать.
Они будут немы, как могила, уверяли нас женщины. И, давая нам страшные клятвы, искренне верили, что сдержат слово, хотя было бы прямо-таки невероятно и противоестественно, чтобы две женщины долго хранили свою или чужую тайну. Они передумают, стоит им увидеть наши удаляющиеся спины, и еще засветло пошлют нарочного за своим деверем гестаповцем. Я по крайней мере абсолютно в этом убежден и едва скрываю свое торжество: я уже давно искал возможность ворваться в телефонные провода, вызвать смятение, панику и, кажется, нашел ее. И завертится сумасшедший хоровод! Полегоньку да все быстрее! Пусть-ка побегают да попотеют, пусть, проклиная все на свете, помаются, карауля нас на каменистых берегах Тары. Холодная, обмелевшая за лето Тара с ее бесконечными излучинами протянулась на многие. километры, и у них, конечно, не хватит людей, чтобы взять под контроль все броды. Придется-таки карательным отрядам тоже помучиться и обмочить в реке штаны. Три-четыре дня они с энтузиазмом будут караулить нас, а потом, истомившись ожиданием, поймут, что мы нашли прореху в сети и улизнули от них. И, злые, повернут обратно, унося с собой ощущение понесенной потери, ломоту в пояснице и кучу воображаемых болезней. И, убедившись в нашем исчезновении, по меньшей мере на десяток дней оставят нас в покое, предоставив нам бродить где нам заблагорассудится.