И я сказал, решительно меняя тему разговора:
- Как же это с Керосинщиком так получилось, Ива?
- Мертвым легко, а вот живым как-то жить надо, Ладо.
- Не забудьте раскрыть над могилой его знаменитый зонтик, не то он до страшного суда свои склоки не кончит.
- Нет, никак я этого не ожидала от тебя…
- Чего ты от меня не ожидала?
- А вдруг она руки наложит на себя?
- Не суйся в чужой огород, - крикнул я, - лучше за своим ребенком смотри, это самое главное, а других не трогай, пусть каждый своими делами занимается!
Она пошатнулась, как бы от резкого удара в грудь, и поглядела на меня с укором; лицо ее было искажено болью. Нет, это не я, мелькнула у нее мгновенная мысль, это кто-то другой перелез в мою шкуру. Плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий, слова не шли с языка. Так я и оставил ее - пусть выплачется, слезы приносят облегчение. И бодро зашагал прочь, стараясь уйти от Якшиного любопытства. Я не задерживаясь мчался вперед - авось да у него и пропадет охота расспрашивать меня или мне в голову придет какая-нибудь вдохновенная ложь. Но напрасно я бился - спасительная идея так и не посетила меня. Время от времени, предприняв очередной бросок, Якша нагонял меня, но стоило ему открыть рот, как он начинал оступаться и падать и поневоле отставал. Лучше всего ему ни о чем не спрашивать меня - у каждого свои заботы. И так же, как я не вмешиваюсь в его дела, пусть и он оставит меня в. покое. Я нарочно рванул через Глухомань, по скошенным лугам, мимо пересохших источников. Сел отдохнуть у ограды под одичавшими сливами и многозначительно покашлял, как бы отодвигая его от себя. Якша опустился поодаль под сливой и притворился спящим.
Из оврага поднимались горькие запахи ольшаника и травы, увядшей от жаркого солнца И эти ароматы оживили картины, с детства полюбившиеся мне: овцы, а с ними девушки. Теперь они исчезли, не встретишь больше девушек в лугах, но ведь когда-то они существовали на свете и играли в странную игру: «Вот мертвец!» - «А где нашли?» - «У тропы-злодейки!» - «А куда ж его снести, а куда ж его снести?» - «На кладбище к вилам, к вилам-чародейкам …» Похоронят девушки покойника и, помянув его фруктами из своих корзинок, запоют:
И вот уже явственно звучат девичьи голоса, взмывая к небу и возносясь над Турией к развалинам турецкой крепости. Итак, сбылись предсказания девушек: будучи до сих пор причиной стольких горьких слез, я стал наконец виновником сладкой боли, той боли, которую воспевают в песнях, стараясь донести ее до будущего. Еще немного, и круг замкнется, и все начнется сначала. Не хватает только маленького мальчика с овцами, не хватает только, чтобы снова он пришел сюда на Глухомань и, заслушавшись девичьей песней, засмотрелся вдаль, любуясь развалинами старой крепости, которая возвышается на высокой горе, медленно рассыпаясь под солнцем в прах.
Дождь собирался основательно, а это верный признак того, что пройдет он, не иначе как окончательно вымотав нам душу. Мы видели, как постепенно, осваивая вершину за вершиной, с запада наступали на нас полчища черных копий. Вчера он накрыл нас, загнав в душную каморку за пазухой хвойных деревьев. Дождь лил всю ночь и весь день, размягчая камень и дерево. В довершение к прочим несчастьям мы погибали от тесноты: спасая муку от сырости, мы притащили ее в наше убежище, и теперь кислый мельничный запах отравлял последние благоухания деревьев и лета. Медленно катились часы, клубком скорпионов и змей свернулись в них тревога и страх. Со скуки я взялся читать «Учение о наследственности», в котором один бородатый академик изящно доказывал бессмысленность нашей борьбы. Исходя из сомнительных предпосылок и туманных гипотез высказанных другими учеными, сей муж подводил к тому, будто гены, носители наследственных признаков, являются неиссякаемым источником взаимной ненависти и вражды. А поскольку гены не поддаются изменениям, никакие революции нам не помогут: одни в силу своих наследственных признаков обречены гнуть спину и питаться ботвой, другие - притеснять этих первых, помыкая и объедая их до скончания света …
Я отшвырнул книгу, но облегчения не почувствовал. Поймать бы эту старую лису, уж я бы вытряс эти гены из его башки, Но поскольку академик был далеко, я стал утешаться мыслью, что счастья ему все равно не видать. Пусть он врет что угодно, а счастья ему не было и, судя по всему, не будет. Прежде всего он и сам прекрасно сознает, что не принадлежит к той высшей расе, к которой старается примазаться, а потому напрасно он строчит трактаты в ее защиту и выступает адвокатом, просиживая взаперти свои штаны; второе - если он не слепой, он должен видеть, что избранные тоже несчастны: оттого ли, что мало захватили, тогда как другие цапнули гораздо больше, оттого ли, что невозможно утащить с собой в могилу все, что, по их мнению, им принадлежит. Они несчастны из-за женщин, из-за страха, из-за старости, несчастны на сто ладов, а если и счастливы, то ненадолго. Призрачность человеческого счастья особенно остро ощущается в моменты беззаботного веселья, наблюдая которое я никогда не мог отделаться от какого-то грустного чувства. И если некоторым эта мистическая, по их словам, и еще невесть какая грусть кажется врожденной чертой динарской расы, то я склонен считать ее тихим шепотом многовекового опыта, распознавшего в разгульном веселье ту обманчивую завесу, которой люди пытаются отгородиться от того, что грядет им навстречу. Один вид веселых и счастливых людей заставляет меня подозрительно насторожиться. И это немудрено - в наше время могут веселиться лишь дураки или авантюристы, которым на время удалось кого-то обмануть.