Каждое слово Сало больно бьет меня по башке. Я даже и слушать перестал, пусть Иван Видрич слушает - это прежде всего касается его. До моего слуха доходят обрывки фраз, напоминающие зловещее завывание далекого пса. И, оглушенный этим слитным гулом близких и далеких голосов, я прислушиваюсь к тому внутреннему голосу, который спрашивает меня: а не слишком ли рьяно выгораживает себя этот тип, может быть, он и есть один из припасенных крючков? Может быть, четники оказали ему услугу и взамен потребовали Нико, а теперь он струсил, поняв, что Нико не совсем один? Нас он давно уже списал со счета, полагая, что мы в Боснии или в могилах, а мы возьми да и объявись тут без всякого предупреждения, посреди его незавершенных дел… Возможно, я и ошибаюсь, ведь человек - это дверь с девятью замками, и одной отмычкой это чудо не открыть. Словно сквозь пелену тумана, смотрю я на Сало, и мне уже чудится, будто это не человек и не верблюд, а говорящая змея. Старая длинная змея с каменистого кладбищенского пустыря, извивающаяся и горбатая, а горб у нее набит проглоченной добычей…
- Он сам-то знает ли об этом обо всем? - спрашивает Иван.
- Ничего он не знает. А говорить ему - все равно что камню.
- Не верит?
- Возомнил себя, видишь ли, героем, а героев подличать, видит бог, и на той стороне не занимать стать. Думает, он в отца, ан кишка слаба. Черт его знает, а только мне иной раз кажется, что он немножко того. Да я бы и не удивился - ведь ему столько выстрадать пришлось.
- Ну что ж, - сказал Иван. - Теперь уж ничего не поделаешь.
- Заберите его отсюда! Он тут у вас долго не продержится.
- Если с ним что-нибудь случится, мы им отомстим, что они надолго запомнят.
До этого самого дня мне ни разу не приходи лось слышать, чтобы Иван помянул при мне месть и кому-нибудь ею пригрозил, наоборот, всегда останавливал нас, утверждая, что месть - пережиток прошлого, а вот теперь вдруг ухватился за нее как за последнее спасительное средство и давай ею размахивать. Только вряд ли это ему поможет. Да и кого он хочет запугать? Волны, стремящиеся поглотить одиноко стоящий утес … Безымянные волны времени, набегающие бесконечной чередой, подгоняя друг друга и не заботясь о будущем… Что им за дело до будущего? Разметав их по океану, будущее перельет их в новые волны… Однако Иван упрямо твердит свое, обещая непременна отомстить за Нико, хотя бы это и противоречило его правилу не применять в своей практике месть, но Нико - другое дело, Нико здесь ни кого не обидел, мухи пальцем не тронул, воды не замутил. Мы уже встали, а Иван все никак не уймется: он этого без возмездия не оставит и будет считать своим первейшим долгом отплатить за Нико, да будет это каждому известно … В конце концов Сало отправился в лес стругать свои доски, а мы полезли в гору.
- Что ты привязался к нему с этой местью? - спросил Василь.
- Подозрителен мне этот тип, - ответил Иван. - Пусть знает наших! А кроме того, надо же когда-нибудь и отомстить за своих.
- Я давно это говорю: больше уважать будут! Пусть не думают, что мы этакие мягкотелые христиане.
- Мне кажется, Сало уже все подстроил и собирается убрать Нико. Осталось только отвести от себя подозрения и прикинуться другом.
- Мне он тоже недругом кажется.
Итак, мы единодушно пришли к одному и тому же выводу, но, может быть, именно это единодушие является самым верным доказательством того, что мы ошиблись. Поскольку мы привыкли, не доверяя словам, делать выводы на основании случайных признаков, вполне возможно, всех нас обманул один и тот же признак. Я бы предпочел ошибиться, ибо тогда по крайней мере остается слабая надежда снова увидеть Нико, и поэтому я стараюсь убедить себя в этом. Насколько я помню, Вучко Сало всегда был примерным семьянином и этаким смиренным тягловым верблюдом. Все свое благополучие Вучко Сало создал собственными руками, собственным горбом, натруженным непомерными ношами, загривком, натертым веревками. Никогда в жизни Вучко Сало не был замечен в каком-нибудь плутовстве, а если ракию водой разбавлял, так это уж так давно повелось. А когда Сало в плен захватил того итальянца, то возвратил ему бумажник с деньгами и фотографии, ничего у него из кармана не взял. На фронте под Плавом и на Мокрой Сало терпеливо сносил голод и тревоги, нес караул, врывался в окопы, но не в пример другим никогда не скулил и не хвастался…