Мы смотрим друг на друга налитыми кровью глазами; о господи, похоже, что нас окружают. Возможно, кольцо уже сомкнулось и выстрелы подгоняют нас к цепи, поджидающей нас впереди. Нам не остается ничего другого, как только отступить к скалам и тоже занять выжидательную позицию - под прикрытием скал мы по крайней мере будем защищены со спины. В мгновение ока мы уже там, прячемся за камнями. Не очень-то это надежное укрытие для человека - то одна, то другая часть тела непрошено выглядывает из-за них. Дальше своего носа нам ничего не видно, наш кругозор задушила густая сеть кустарника, тревожно колыхавшегося на ветру. Не находя себе места, Василь поминутно перескакивает от одного камня к другому и наконец находит узкую щель между скалами и зовет нас к себе. Мы карабкаемся вверх - оттуда мы хоть бы сможем увидеть местность, где предстоит нам погибнуть. С одного уступа перебираемся на другой; мы могли бы перебраться и на третий, но в этом нет никакой нужды. Мы заняли плацдарм, который штурмом не возьмешь; сюда можно влезть по одному, и каждый, кто покажется над щелью, будет опрокинут вниз.
Наши противники сразу же сообразили, что численное превосходство им не поможет. Все реже бухали выстрелы, умолкли крики: Вскоре они скатились в долину и все затихло. Нам с нашей скалы видна вся долина: поля, реки, черные заросли ольхи и - словно на снимке, сделанном с самолета, - едва намеченная лента дороги, идущей вдоль берега. Трое патрульных с винтовками, сгорбившись под тяжестью своих нош, бредут по дороге. Бредут, не глядя по сторонам, - три скота, не подозревающие о том, что все могло бы кончиться для них иначе. Василь с усмешечкой смотрит на меня: то-то влипли бы мы в переделку, если бы затеяли эту стычку!.. Иван молчит и даже всыпать нам как следует забыл. Иван всегда забывает все страшное, оставшееся позади, и взором, устремленным в будущее, старается разглядеть в тумане новые ловушки, подстерегающие нас впереди. Через несколько минут вслед за патрульными на поле высыпала целая толпа: тут и долговязые понурые верзилы, и плечистые нахалы, многие хромают, некоторые подскакивают, однако все до единого тащатся с мешками и винтовками. Устали, еле плетутся; должно быть, карательная экспедиция возвращается с Тары после погонь, бесчинств и грабежей.
- Эх, вот бы мне сейчас тот славный пулеметик, который мы закопали на Градине, да каких-нибудь две сотни пуль, то-то украсил бы я облик нашей планеты.
- Вот тот, на коне, - сказал Василь, - страшно похож на Гиздича.
- Еще бы ему не быть похожим, когда он и есть Гиздич, - отозвался Иван и тут же спохватился: - Постой, уж не собрался ли ты в него стрелять?
- А что! Только лучше всем вместе стрелять: если двое промажут, третий попадет.
- Сейчас уже поздно, оставь! Гиздич уже сыграл свою роль; как бы его в герои не произвели, если мы его убьем, а он такой чести не заслуживает. Кроме того, они не преминули бы каким-нибудь гнусным образом отыграться на нашей бедноте, а ей и без того несладко приходится.
- Бедноте и так приходится расплачиваться, стрелочник всегда находится. Если думать об этом, лучше сразу винтовки бросить.
- Винтовки мы не бросим, но думать надо обо всем.
Хуже всего, думаю я про себя, что все это он произносит этим своим бесстрастным холодным голосом, который в конце концов выведет меня из терпения. Этот голос - без призвука злости, бесцветный, тусклый - наводит на мысль о том, что Видрич состоит в сговоре с судьбой: по какой-то причине она остановила на нем свой выбор и поведала ему по секрету, что бывает на белом свете и что должно быть. И поскольку ему все известно наперед, он заранее примирился со всем. Иван не удивляется, и не приходит в ярость, и не торопится сообщить нам, какую поблажку выклянчил он у судьбы, он предпочитает заставить нас самих обо всем догадаться. Действительно, наверное, надо думать обо всем, но согласиться с этим трудно. Если я начну думать о тех, кто сидит в тюрьме, кто выведен на расстрел или дожидается ареста, если я начну думать об их детях, голоде и стариках, своим трудом добывающих горький хлеб, я никогда не смогу поступать так, как считаю нужным, не смогу защищаться, мстить или вселять в кого-нибудь надежду; ничего этого никогда я сделать не смогу и буду годен только на то, чтобы скрываться в дебрях леса, подобно редкому зверю, чесоточная шкура которого, к его великому изумлению, так дорого ценится.