- Айда, Ладо, ты чего уставился!
- Куда айда?
- Да ты никак спал!
- Никак и в самом деле малость соснул! Но ведь нам велели затаиться на время.
- Сперва надо найти для этого подходящее место.
- А чем здесь плохо? Я бы с удовольствием остался здесь.
- Ну и оставайся на здоровье, если тебе эта поляна нравится больше, чем наши.
Она, конечно, ничуть не лучше наших - надоели мне эти поляны, надоели и заросли и просветы. Но по пути сюда я в тайне от самого себя мечтал об этой встрече как о каком-то поворотном моменте и ждал ее, как пробуждения после кошмарного сна. Да и прибыв на место, я все еще надеялся услышать заветную и радостную весть, которая под конец будет объявлена нам. Но вот конец наступил, а радостная весть так и не была нам объявлена. Не надо было строить никаких иллюзий. Я уговаривал себя дорогой не надеяться, но все равно надеялся. Теперь надеяться больше не на что. Мы снова вернемся к тому, от чего ушли, и снова будем кружить вверх и вниз но горам, сонные от истощения, оборванные, отверженные, издерганные, погрязшие в мелких склоках, в которых так легко потерять чувство меры и уронить человеческое достоинство. И ужас перед тем, что нас ожидает, ужас, смешанный со стыдом, обратился предчувствием страшной тоски и несчастий, навстречу которым мы отправлялись, и у меня приросли к земле ноги.
Тропа, приведшая нас сюда, ничего нового показать мне больше не могла, она не могла поразить меня какой-нибудь долиной, открывающейся изумленному взору путешественника подобно прекрасной тайне, ослепительной, как обманчивая мечта. Теперь все было известно наперед и убийственно скучно. Временами дорога напоминала мне вертел, упирающийся своими концами в седловины горных перевалов. На этот вертел нанизаны просмотренные нами картины в обратном порядке. Горы кусками зеленого мяса с выпирающими ребрами скал медленно поворачиваются на этом вертеле, поджариваясь на слабом огне к обеду прожорливой вечности. Вначале кажется даже занятным думать, что ты представляешь собой нечто большее, чем жалкий червь, копошащийся в мясе, но потом эти мысли переходят в лихорадочный и неотвязный бред. Гораздо лучше ничего не видеть и не знать, уснуть под пеленой тумана и никогда не просыпаться. И унести с собой воспоминания о наших несбывшихся надеждах, блужданиях и бесполезной борьбе.
Часть пути мы прошли вместе с товарищами из Дырявых выселок и с Тары, но вот наступила пора распроститься и с ними. Зеко Аралия сердечно стиснул мне руку и крепко потряс:
- Эй, ты что это нос повесил! Выше голову, ведь хуже все равно не бывает!
- Пожалуй, что и так, а вдруг все же будет?
- Если будет, постарайся тогда хотя бы сытым быть.
- Наверное, ты прав.
- Определенно, лучше сытым погибнуть, чем с голоду сдохнуть.
После только что принятых решений такой совет был для меня полной неожиданностью и невольно вызвал улыбку - казалось, из-за хмурых туч выглянул краешек солнца и озарил все вокруг. Солнце озарило Зеко, и его лицо расплылось в улыбке, оно озарило всех нас, и все мы улыбаемся на прощание и любим друг друга. Я с поразительной ясностью вижу, что десяток улыбающихся лиц, излучающих искреннюю любовь, потому что они действительно любят друг друга и не могут не любить, освещают мир ярче всякого солнца. Они, эти лица, - это и есть наше солнце, солнце человека, они и есть та радостная весть, тот перелом, которого ждал я с таким нетерпением. И пусть будет кризис и голод, и пусть облака закрывают светило, а горы придавила темнота, но не угасло еще мужество в груди мужчин и мы еще сами можем выковать себе солнце. Еще немного терпения. Ошибаться и прощать - такова наша жизнь; гибнуть - такова борьба; никогда больше не собраться нам вместе - тем, кто расстается сейчас, - но краешек солнца, который подарили мы друг другу, больше никто не сможет у нас отнять.
ОДИН
О страна проклятая, ты гибнешь!
Имя грозное твое ужасно:
если у меня есть юный витязь,
в ранней юности его ты скосишь.
Человек ли есть, полезный людям,
ты его отнимешь раньше срока.
Перевод М. Зенкевича.
Нас, словно кошмар, преследует тот самый «отлив революции», тот «кризис», о котором так многословно распространялись на Ломе. Стоит нам сделать привал, как пресловутый «отлив» накатывается на нас тревогой и тоской и отступает лишь тогда, когда мы снимаемся с места и снова идем или находим, чем занять свои руки. Стараясь уйти от преследования, мы превратились в законченных бродяг. Впервые подумав об этом дней десять назад, я теперь все больше убеждаюсь в справедливости этой мысли. Возвратившись с Лома к себе, мы стали кружить по окрестным горам в поисках подходящего места для базы. У нас и раньше были на примете совсем неплохие места, но в каждом из них мы непременно замечали какой-нибудь изъян: то далеко вода, то слишком близко тропа, то пастухи могут зайти. Места, безупречные во всех отношениях, тем более отвергались, так как они, безусловно, давно уже на заметке у местного населения, которое только того и ждет, как бы нас там накрыть. Таким образом, мы забирались все дальше, подхлестывая друг друга и обольщаясь несбыточной мечтой обнаружить где-то там затерявшееся в бескрайних просторах лесов и голых скал специально для нас припасенное идеальное место, которое мы узнаем с первого взгляда.