- Давно пора бы ему быть! - заметил Василь.
- Ах уж эти парни из Устья, - сказал Иван и покачал головой. - Нехорошо это с их стороны.
- А с нашей стороны, по-твоему, хорошо? Мы обещали ему управиться за восемь дней.
- Мы обещали, это верно, но парни из Устья сваливают один на другого - поп на дьякона, дьякон на пономаря - и, как всегда, тянут волынку.
- Тянут-то они тянут, но с тех пор все равно прошло уже две недели.
- Двух еще, наверно, нет.
- А ты посчитай! Две недели да еще два дня.
- Как быстро время пролетело.
Потом уже оно так быстро не. летело. Мы начали цапаться со скуки, и это не были уже те беззлобные вспышки, после которых быстро мирятся. Люди, живущие под одним кровом, обыкновенно не могут обойтись без ссор. Наш кров необъятно широк - все небо с облаками и без облаков, но это не меняет положения, поскольку мы представляем собой единый семейный клан, а склоки, как известно, главное семейное развлечение: чем хуже жизнь, тем больше злости и страсти вкладывается в родственные дрязги. Василя раздражает решительно все. Начал он читать «Фауста» и немедленно нашел в нем слабые места, особенно мешают ему хоры и тривиальные рифмы перевода. Взялся за «Английскую грамматику» и возненавидел англичан - хитрые лицемеры эти англичане, нарочно создали путаницу в правописании, чтобы рабочий люд не мог одолеть проклятую грамоту. Но поскольку англичане находятся за пределами его досягаемости, Василь вымещает свой гнев на мне и Иване, и не только тогда, когда мы возражаем ему, но также и тогда, когда соглашаемся. Однако и мы с Иваном не отличаемся былой выдержкой - стоит нас задеть, как вздорный черт уже выскакивает из, нас.
В конце концов мне надоело мириться и мирить, я собрался и отправился ночью на розыски Волчьего потока и убежища, где прячется Лако с Гояном или без оного. Пустынны леса, безлюдны луга, тишина объяла вершины - нигде нет людей, нет и войны в этих владениях запоздалой весны. Наконец мне попалось стадо, и я увидел пастуха. Но напрасно обрадовался я встрече с человеком - пастух по мере надобности прикидывался глухим, немым, албанцем или сербом. По всей видимости, ему никогда не приходилось иметь дело с людьми и законами долины и он презирает их, гордо возносясь над ними, подобно Тибету, подобно далай-ламе в башлыке и с посохом. Попахивает давно не стиранной одеждой и сожительством с овцами, а на любой обращенный к нему вопрос пастух отвечает длинным плевком сквозь щербину в зубах, который без промаха настигается его посохом. Он вроде бы знает Гояна, но ничего не хочет сказать, старается сначала вытянуть что-нибудь из меня.
- Это плечистый, что ли, такой, - допытывается он, - башкастый такой?
- Тот самый. Мы его за это так и прозвали Головастиком.
- И пожрать не дурак?
- Бог мой, да он один с барашком справится.
Пастух кивает головой:
- Тот самый, учитель.
- Да не учитель, а механик.
- А что, механик - это учитель учителя?
Я смотрю на него, нет, он и не думает насмехаться, он спрашивает совершенно серьезно. Может быть, он впервые слышит слово «механик» и не знает, что оно обозначает. Вероятно, Гоян в его воображении важная персона, гораздо более значительная, чем какой-то там учитель. Пытаясь сбить Гояну цену, я взялся растолковать пастуху, что механик - это тот самый человек, который чинит грузовики и разные другие машины у дороги. Результат получился прямо противоположный. Пастух выпучил на меня глаза и изумленно присвистнул.
- Он, он самый! Он наказывал вам передать, чтобы вы принесли ему муки и чего-нибудь скоромного.
- А где он?
- Где-то внизу. Он свои места не любит открывать.
- Куда же тогда нести, если мы не знаем, где он?
- Ты сюда принеси, а уж я постараюсь ему переправить.
- Я ему гроши несу, деньги и, кроме того, имею кое-что на словах передать. Так где же мне его найти?
- Этого сам черт не знает. Ему все этак с рук на руки передают.
Заладил свое «с рук на руки» и ничего больше слышать не хочет. Напрасно соблазняю я его скоромным и мукой: притворяясь то ненормальным, то дураком, то не понимающим по-нашему албанцем и доверчиво усмехаясь, он не спускает с меня цепких глаз - меня, мол, ты не проведешь!.. Но вот вместе с улыбкой потухли и его глаза: нет, он не станет вмешиваться в эти дела. Он застегнул тулуп, надвинул на глаза башлык - все окна заперты, все двери заложены засовом. Теперь из него клещами слова не вытащишь.