В таком положении кричать при всем желании невозможно; он захлебывается, кашляет. Мы даем ему передохнуть, он пытается воспользоваться короткими передышками и вырваться. Убедившись в своем бессилии, снова - в который раз! - принимается что-то бубнить про Лелейскую гору: кривая гора всему виною, макушка у нее скособочена, для неправых создана, но и правые на ней искривляются… Обрывки этого бормотания, бессмысленные сами по себе, зацепляясь непостижимым образом один за другой, приобретают скрытый смысл. Подчас мне начинает казаться, что когда-то давно я знал, в чем заключается смысл этих слов, или, может быть, когда-то раньше слышал эти же самые слова, сложенные в более складный рассказ; эти слова подводят меня к невидимому порогу, за которым лежит нечто давно прошедшее, отброшенное и позабытое. Не знаю, было ли это во сне или в раннем детстве, а может быть, еще и до него, но я всегда носил в себе смутный облик этой горы, Лелейской горы, прекрасной и проклятой, пустынной и безлюдной, для змей да чертей одних, не для людей предназначенной.
Неподвижны листья, затихли птицы, вода и вся природа вокруг. Одинокие в пучине тишины, наши голоса неестественно растягиваются, догоняя друг друга, сталкиваются, неприкаянными чудаками блуждая по округе. Мы переглядываемся встревоженные - уж не подслушивает ли кто-нибудь нас - и замолкаем. Деревья нам не товарищи: создавая видимость защиты, они в то же время заслоняют от наших взоров все, что исподволь затевается против нас. Вот так же и люди: не раз уже мнимые наши друзья слушали наши речи, а потом все, что слышали, передавали кому следует. В то время все дышало затаенной подлостью: осень, зима, нужда, битва под Москвой и под Плевлями. Сам воздух был напоен тревогой: они точили ножи, готовясь спустить с нас шкуру. Время от времени мы застигали их за этим занятием, но они божились отцами, своими детьми и честью, что ножи предназначаются вовсе не для нас, а точатся просто так, на всякий случай. И мы все-таки продолжали верить им, потому что нам хотелось верить.
Они проникали к нам в роты, а кое-где пролезали в штабы и убивали командиров и комиссаров из-за угла. Мы укокошили кое-кого из мелкоты. Но это было все равно что соломой тушить пожар. Больно мы молоды были тогда, мечтатели в драных волчьих шапках, и в ослеплении гнева, подобно Змею Горынычу, решили окутать себя таинственным ореолом ужаса. Для острастки вероломного врага мы публиковали в газетах имена расстрелянных мелких вредителей с «продолжением следует» из номера в номер. Вначале мне это нравилось, и нравилось очень долго: именно так вот - честно и открыто, открыто до конца - подобает вести борьбу истинным героям… Но вскоре мне стало тошно на все это смотреть. Птицы более высокого полета упорхнули от нас и под прикрытием пулеметов затерялись в непролазной чаще городских домов. Теперь мне понятно, в чем заключалась наша ошибка, - мы хотели с помощью малых жертв достичь большого. Если бы мы чаще стреляли и реже об этом писали в газетах, проку было бы гораздо больше. Но мы этого не понимали, и роли переменились: вот уже полгода, как они уничтожают наших, а «продолжение» все следует и ему не видно конца. При этом они действуют молчком, не считая нужным распространяться на этот счет. Они, видите ли, не страдают избытком честности и не такие дураки, как мы, чтобы объявлять о своих подвигах в газетах.
- Кого ты в хижине застал? - спросил я Ивана.
- Никого, она пуста.
- Хоть на этом спасибо, повезло.
- Прямо удивительно.
- Надеюсь, ты не выложил им денежки за молоко?
- Нет, иначе они сразу догадались бы, что это мы.
- Правильно сделал, слишком дорого нам эта честность обходится.
- Да честность - это роскошь, и подчас она бывает нам не по карману.
- Вернее, всегда.
Василь откинул голову в тень. Из него вырвался фонтан красноватой, плохо пережеванной жвачки, и теперь он выглядел бледным и измученным. Он забрызгал мне ботинки и насажал на штаны зловонных пятен - их надо немедленно застирать. Но сейчас я не в состоянии шевельнуться, так измучились мы с Иваном, вытряхивая из него, как из утопленника, содержимое желудка. Наконец мы развязали ему руки; Василь ощупал натертые места и посмотрел на нас с укором. Не такой он дурак, что бы вырываться, мы просто не поняли его. Он хотел сказать нам что-то важное, но теперь забыл, что именно. Забыл, ну что ж, не велика беда, боюсь, что никакие гениальные откровения с этой стороны нам не грозят. Время от времени спазмы начинаются снова, и тогда Василь дико вращает глазами и дергает головой, но вскоре затихает и нерадостно узнает нас: где-то мы с ним встречались, ах, так это мы его так мучили, и веки его снова устало смыкаются. Приступы все короче, все реже - Василь вернулся к нам из-за Невозврат-горы.