Пещера Прокаженного зияет своим зевом, напоминая мне ночлежку, впопыхах брошенную людьми. На полу разбросан уголь и пепел, никто не позаботился о том, чтобы уничтожить следы пребывания скрывавшихся здесь людей, но по этим следам невозможно определить, когда они здесь были, в эту ли войну или в прошлую, а может быть, в нынешнюю. В каменных складах в глубине пещеры прячутся стертые ступени и пороги, и, пробираясь по ним, я сам себе напоминаю насекомого, забравшегося в грязное ухо мертвого исполина. Мертвого, а может быть, уснувшего и каждую минуту готового проснуться. Один грот ведет в маленькую пещеру, мрачную, с лужами, которые натекли по капле с потолка, из этой пещеры расходятся три коридора, населенные хорьками. Хорьковый дух стоит в них и сейчас. Стоило человеку покинуть пещеру, как зверьки уже снова обосновались в ней. Но что это, - на меня вдруг дохнуло могильным смрадом. Мне померещился в темноте человеческий труп, но нет, это старый хорек, уже тронутый тлением. Задыхаясь от вони, я поспешно выскочил наружу.
Я обшарил все, что только мог, но Нико нигде не нашел. Может быть, он ушел, спасаясь от засад, но засад, видно, тоже здесь нет. В противном случае я бы уже давно смог убедиться в их существовании - ведь им решительно безразлично, кого убивать, его или меня. Изуродованные деревья на склоне, освещенные заходящим солнцем, белеют, будто зубы. Длинные и тонкие неровные зубы, чудовищная разверстая пасть, утыканная клыками, оскалилась на солнце, похваляясь тем, что сожрала овцу, и волка, и охотника, который преследовал волка. Мне стало тошно одному в этой безлюдной пустыне, населенной призраками. Мое протяжное «ау» напоминало мне ошалевших безумцев, убегавших друг от друга и от меня. Я вспомнил, что где-то рядом должен быть склад, где Сало хранит свои доски, и молча побрел к нему. Сало был там - послышался визг тесака. Потом донеслись слова песни:
Сало оборвал песню и обернулся. Мое внезапное появление нисколько не обрадовало его. А сознание того, что его застали напевающим беспечные песенки в то время, как умный человек не может иметь никакого повода к веселью, явно смущает его.
- А я вот работаю помаленьку, - промолвил он, - и напеваю.
- Сыт, вот и поешь, с голодухи небось не распоешься, - сказал я. - А я вот Нико ищу, да нигде его нет.
- ; И не старайся. Кончился твой Нико.
- То есть как это кончился? Или он тоже погиб? Когда же?
- Не погиб, а все равно хорошего мало.
- Значит, ранен. Но сейчас-то он где?
- И не ранен. Он, - выдавил наконец из себя Сало, - сдался.
«Сда-а-ался!» - простонало у меня в ушах и еще раз отозвалось: «Сда-а-лся!» Словно бы это слово выговорил не человек, а прокаркала целая стая ворон над несчастным, сорвавшимся в бездну, но еще не докатившимся до дна. Лес, овраги и теснины, меловые уступы, горы и долина с невидимой рекой - все смешалось и завертелось у меня перед глазами, будто это не Нико, а я тот несчастный, который летит в бездонную пропасть вниз головой. В глазах потемнело от кирпичной пыли, обсыпавшейся штукатурки и дыма объятого пламенем и ужасом Белграда в пятнистых бликах солнца. Не эта ли самая ослиная морда, не эта ли змеиная голова сидела тогда за рулем грузовика, того самого грузовика газеты «Политика», из которого торчали обрубки рук и опаленные огнем голубые конвертики с младенцами - две тонны человеческого мяса и костей? Может быть, это он отшвырнул меня от машины, в которую забросили Видру прямо в груду мертвых тел; его надо пристрелить, немедленно пристрелить!…
- Сидеть! - заорал я, пытаясь остановить это головокружительное падение.
- Да я же сижу, - сказал он. - Смотри, я же сижу!
- А теперь начинай все сначала! Я ничего не понял.
- Я вам тогда не зря говорил, чтоб вы его здесь не оставляли.
- Вот я и пришел за ним.
- Что бы тебе на три денечка раньше прийти, ты бы еще застал его, а теперь …
- Что теперь?
- Он решил, что вы в Боснию ушли, и свихнулся.
Не может этого быть, чтоб Нико свихнулся, значит, его отравили какой-нибудь дрянью. Вот эта самая змея, может быть, и отравила его, вот эта змеиная седая голова подсыпала ему яду в харчи или еще какой-нибудь отравы, от которой человек теряет разум и кидается в пропасть. Он говорит: Нико рвал на себе волосы и орал, что он тут не может один, что он пасынок и что вы его обманули. Он все хотел наложить на себя руки и бился головой о деревья. И хотя это верные признаки помешательства, я понимаю, что помешался он не случайно. Кто-нибудь взялся подготовить для этого почву и, может быть, не безвозмездно, а теперь приговаривает: не по зубам, мол, ему эта гайдуцкая доля, не в отца пошел Нико, не та порода, не тот характер. Совестливые для гайдутчины не годятся, доходил до меня голос Сало, а этот хлеба корку и то попросить стеснялся, а когда брал, краснел, смущался. Других жалел, а себя-то вот и упустил, иссох весь, с голодухи иссох, дошел до ручки, а под конец умом рехнулся. Да это и понятно, с голодухи человек всегда глупеет и с шариков сходит.