- Кто ему сказал, что мы в Боснию ушли?
- А черт его знает кто.
- Уж не ты ли его надоумил?
- У меня и в мыслях такого не было. С чего это я бы стал ему про Боснию говорить?
- Ведь кто-то должен был ему сказать. А кто, как не ты?
- Может быть, он сам это выдумал. В одиночестве всякие глупости в голову лезут.
- Уж лучше бы он покончил с собой.
Некоторое время мы молчали, потом Сало сказал, что так все-таки лучше. Они знали, где Нико пьет и где получает горбушку хлеба, они, словно ищейки, шли за ним по пятам. И могли прихлопнуть его месяц или два назад, но торопиться им было некуда, да к тому же никак не находилось желающего затянуть эту рискованную петлю. Им было достаточно знать, что Нико у них всегда под рукой и далеко не уйдет, но все равно долго так продолжаться не могло, потому что в конце концов должен был найтись такой отпетый негодяй, который, не дрогнув, поднял бы оружие, целясь в сына Сайко Доселича.
Или, например, самоубийство. Да разве ж допустимо это, чтобы человек сам себя жизни решил? Нет, никак не допустимо! Если уж он до такой точки дошел, значит, и вовсе всякую веру потерял и признает себя кругом неправым. А так совсем иное дело - так он им всю правду в глаза выложит, и при этом совесть его будет чиста. В самом деле, чего ему стыдиться? И в старину хватали юнаков, ссылали на каторгу, бросали в тюрьмы. Стоян Янкович был в рабстве, и Вук Левак тоже. К тому же никто не может сказать определенно, что ему предстоит, ведь суд, в Колашине, и Нико пойдет под суд, и бог даст, может быть, смерть и не заденет его...
Вот теперь я точно знаю: это же самое внушал он и Нико и этим надломил его. Украл у Нико душу и подбирается к моей. Надо его немедленно прикончить, пока еще я не передумал. Я загнал пулю в ствол и посмотрел на него в прорезь винтовки. Какое безобразное чудовище - голова змеи на туловище верблюда. Я уже давно не стрелял вот так - в людей, в сущности, мне ни разу не пришлось стрелять в упор, зная наверняка, что сейчас я убью человека. Но этого я убью!.. Он почувствовал это и побледнел. Хрустнув суставами, он вонзился пятками в землю, как бы ища опоры для решительного рывка. Малейшего его движения, попытки протянуть руку к тесаку будет для меня достаточно, и, поняв что спасения нет, он как-то сразу обмяк, расслаб, нижняя челюсть у него отвисла, глаза помутнели, как будто он был уже мертв.
Корчевина и поляна перед нами пестрели бесчисленными пятнами тени: тени, точно собаки на привязи, сидели на корточках под кустами и деревьями и незаметно увеличивались. Постепенно сокращаясь численно, пятна растекались вширь, занимая все большую площадь. Они не то что объединялись друг с другом - объединение не часто наблюдается в природе и нередко бывает обманчивым, - они взаимоуничтожались в междоусобной войне. Выжили с десяток самых крупных теней, но им тоже не живется в покое. Незаметно подкрадываясь, тени набрасываются друг на друга из-за спины, коварные и прожорливые, как рыбы, как богачи, как все люди. Растягиваясь, раздуваясь и стараясь во что бы то ни стало вместить в себя заглоченные куски, тени и не думают защищаться от нападения сзади, помышляя лишь о том, как бы ухватить приглянувшуюся им добычу. Редко когда какая-нибудь из них, дрогнув, отпрянет в сторону - это лишь продлевает срок ее мучений. Некоторое время проглоченные тени, вытянувшись, лежат в утробе победителя, просвечивая темным пятном. Но потом и оно рассасывается.
Я увлекся игрой этих теней - они напоминают мне Европу и человеческую жизнь. Но меня не устраивает ни такая Европа, ни такая жизнь, и я отвергаю это сравнение … Нет, думаю я, это не настоящая жизнь, это ее отблески. И я воображаю, будто я сижу на берегу какого-то призрачного озера, в водах которого не отражается ни небо с облаками, ни скалистые утесы с деревьями, а что-то совсем другое. Но что, я не могу сказать, может быть, время, а может быть, просто наше земное существование. Прошлое ищет спасения и покоя в глубинах озера; его теснит настоящее, подпираемое сзади грядущим, и обрывает ему плавники, вспарывает живот, разрывает в куски. И эти странные отблески материи, но не той материи света, которая воспринимается глазом, нисколько не заботясь о том, чтобы утихомирить отражаемый ею вихрь, взвинчивает его, немилосердно увеличивая скорость мелькающих бликов. И наконец все слилось в беспрерывном движении. Проносятся вытянутые шеи, копья клювов, клыками оскаленные пасти, и, догоняя друг друга, они сплетаются в длинную цепь - цепь погони, которой не видно конца.