- Нет ее в живых, она уже давно умерла.
- Тем лучше для нее. А теперь я тебя к врачу должна свезти, в больницу.
- К врачу еще успеется.
- С этим делом медлить никак нельзя. Верхом доедешь?
- Нет, упаду.
- Не упадешь, я поддержу.
- Какое там поддержишь, когда я встать не могу.
- Тогда лежи и дожидайся тут! Как бороду отпускать, так небось ни меня, ни матери - никого не спросился, знай себе буянил со своей ватагой по округе да бесчинствовал. И подходить бы к тебе не надо, довольно я от вашей шайки лиха натерпелась, да уж ладно, спущусь в село, скажу, что ты тут издыхаешь один. Может, сжалится кто и сволочет тебя вниз. Да как сказать-то мне? Как хоть звать-то тебя?
Вместо ответа я закрыл глаза и сцепил покрепче зубы. Не сболтнуть бы ей чего-нибудь лишнего. Откровенничать мне с ней никак нельзя, ибо ее высказывания насчет бороды еще ничего не доказывают. Может, это она нарочно прикинулась, а после другую песню запоет. Я прижал к себе винтовку обеими руками - вся моя надежда только на нее.
Наконец женщина убедилась в том, что больше ей не удастся вытянуть из меня ни слова. Она водворила свою бадейку на голову, прялку запихнула за пояс и, ткнув веретеном лошадку, погнала ее перед собой. А там, по моим представлениям, колдунья в мгновение ока объявилась в селе, разглашая всем и каждому любопытную новость. Люди сбежались, взвалили меня на носилки и понесли в больницу. Они не узнали меня; им даже и в голову не могло прийти, что это кто-то другой, а не их бородач, пропавший дня три тому назад. Дорогой они галдят, толкуют про соль, нас обгоняют грузовики, вздымая тучи пыли, вызывающей у меня приступы кашля. Вот, громко трезвоня и выкрикивая новости на ходу, мимо нас промчались два велосипедиста, продавцы газет - это уже город.
Меня внесли по лестнице, подо мной скрипнула кровать. Кругом все бело, на потолке блестит окно. Незнакомый врач велит сбрить мне бороду; другой доктор - Света из Сремских Карловцов - узнав меня, хмурится. Нет, говорит он, не надо его брить; четников это может разозлить, они еще скажут, что мы уничтожаем их эмблемы, а у нас на это нет никаких полномочий; не стоит давать им лишний повод для скандала, они и так из-за каждой мелочи жалуются на нас… И меня оставили одного в пустой палате. Но мгновение спустя палата каким-то чудесным образом снова наполнилась народом, хотя я не слышал, как открывались двери, и подумал, что все они проникли сюда через какие-то потайные ходы, целая стайка медицинских сестер, вся экскурсия со Стражилова в полном составе, и санитарки из Нового Сада, и среди них та маленькая девчушка с косой, по которой сразу узнаешь, что она из Кикинды и Смиля и Даворянка. Под покровом белых халатов и вымышленных имен они столпились у моей кровати, собираясь дать решительный бой смерти, и запели:
Они меня ужасно испугали: ведь те, что стоят под окном могут услышать песню и догадаться, что я и есть тот самый Ладо, про которого в ней говорится. Я машу на девушек руками, верчу головой в знак того, чтоб они перестали, но девушки только смеются в ответ: ведь таков закон борьбы - с песней смерть встречаем мы…
Я вздрогнул и проснулся: потолочное окно над моей головой было не чем иным, как небом, солнце всходило к самой его середине, слепило глаза, невыносимо пекло голову. Прежде всего я пожалел, что проснулся: не стало песни, не стало девушек. Разметало девушек по белу свету, многие погибли, замученные, другие в тюрьмах. Никогда уже не соберутся они, не споют вместе песню. Разве только изредка, во сне, да и то недолги будут эти встречи. Если же я сию минуту не уберусь с этой проклятой равнины, простершейся в раздвинутой раме лесов, не уберусь подальше от дороги, где я растянулся по соседству с селом на виду у всего честного народа, девушки совсем исчезнут, они уйдут из снов, уйдут из памяти и никогда не вернутся.
И меня охватил ужас: несравненно больше, чем перспектива дождаться здесь людей из села, которые вот-вот должны за мной явиться, меня пугает мое собственное состояние полнейшего оцепенения, так прочно и надолго приковавшее меня к земле. Не имея мужества подняться и не веря, что когда-нибудь я обрету его, я пополз на четвереньках, но ранец и винтовка и все на свете мешает мне ползти. Я пересек дорогу, закинул винтовку на спину - ползти стало легче, но все же я невероятно медленно продвигаюсь вперед. Я ободрал локти и колени в кровь, и это заставило меня подняться на ноги. Через каждые три-четыре шага я хватаюсь за голову обеими руками и старательно водворяю ее обратно в свое гнездо; увидев дерево невдалеке, я устремляюсь к нему и, обняв его за ствол, перевожу дыхание. Самая тяжелая часть моего тела - голова; по сути дела, она и есть моя главная помеха - поминутно теряя равновесие, она грозится увлечь меня за собой в черный омут боли. По временам я останавливаюсь и восклицаю: «Конец, брат, конец! Больше не могу, и пусть все катится ко всем чертям! Пусть приходят, хватают - одной смерти не миновать, а двум не бывать!..» Но в ту же секунду я слышу стук своего сердца: