Ближайшие друзья возмущались переменами настроений Лелевеля, тем, что он постоянно выступает с инициативой, побуждает других к действию, а затем сам уклоняется. Его нередко упрекали в том, что его политическое мнение «нечетко». Лелевель отвечал, что «нечетка» масса эмигрантов, которая требует от него невозможного. Однажды Леонард Ходзько написал ему на эту тему целую проповедь. Лелевель же, задетый за живое, исписал поля письма Ходзьки своими репликами. Вот фрагмент этой полемики в ее живом звучании:
Ходзько: «Теорию ты понимаешь превосходно (Лелевель: никакую), но практику никогда (Лелевель: потому что у меня ее нет)… Поскольку твое имя стало символом общественного деятеля, то от тебя всегда и во всем должна была исходить инициатива, а ты всегда оставался позади и ожидал, что сделает масса… В политике все зависит от практического воздействия, от физической подвижности (Лелевель: свяжи руки и ноги и говори о подвижности), а нередко от патриотической решимости и от больших материальных ресурсов, если же у кого-либо не хватает этих данных, то пусть не берется за дело… Бог и слава определили для тебя чисто литературное призвание, но судьба толкнула тебя на поле политики, которая всегда и везде была абсолютно противопоказана твоему характеру, привычкам и натуре». Ходзько закончил рекомендацией, чтобы Лелевель отказался от политики, сославшись на «ослабленную силу»; здесь Лелевель дописал: «Тьфу!»
Придя в себя, он ответил Ходзьке обстоятельно и спокойно, что он не чувствует себя виновным в своих поражениях в 1831 и 1832 годах. «Я виноват в том, что имел в качестве сотоварища Черта (Чарторыского — в Национальном правительстве); я виноват в том, что имел Гуровского (изменника — в Национальном комитете); я виноват, что получал и получил (окончание этой фразы скромная публикаторша заменила отточием)… и не знаю практической жизни. Может быть, я и не знаю, может быть, я и растяпа, может быть, недостаточно подвижен и не хватает мне решимости; чего уж мне, бесспорно, не хватает, так это материальных средств, однако не делай меня теоретиком, потому что я им не являюсь, никогда не был и ни при каких обстоятельствах им бы не стал». Далее он писал (не совсем основательно), что от момента выселения из Франции «я шел по твоим стопам, устранился от политической жизни и провел десять лет в брюссельской корчме, всегда готовый покинуть этот мир; однако смерть не пришла вовремя. Отказаться, но как и когда, это не просто: сослаться на болезнь? она проходит; на неспособность, невозможность? скажут: лжешь, плюнут в глаза; на возраст? Об этом я сейчас знаю и без твоего совета, но десять лет назад я был моложе». Он добавлял, что и на научном поприще его успехи не больше, чем на общественном.
Нагоняй Ходзьки произвел, однако, на него впечатление. Уже в следующем публичном выступлении на ноябрьском празднике 1843 года Лелевель упрекнул Объединение в том, что комитет избран неудачно. «К чему вы избрали в него стариков? Разве нет среди вас молодых, способных людей? Вы сделали ошибку, ее надо поправить — изменить состав комитета… Что касается меня, то я стар:
Было бы ошибкой утверждать, что недостаток решимости и колебания Лелевеля были причиной бессилия Объединения польской эмиграции. Центристские группировки в нормальных политических условиях могут нередко завоевывать власть и удерживать ее. Но в идеологической борьбе, которая велась в эмиграции, преимущество оказывалось у крайних лагерей. Важно нечто иное: почему получалось так, что Лелевель, идеолог и авторитет польской демократии, притягивал к себе как раз центристские элементы?
Одна из причин заключалась именно в том, что он подчеркивал в письме к Ходзьке: Лелевель не был теоретиком. Из исторической практики он вынес критицизм и недоверие к резкой, абсолютной постановке требований. В политических спорах, так же как и в научных, он взвешивал аргументы «за» и «против», вслух размышлял перед своими слушателями. Они же всегда ожидали от него простых и недвусмысленных решений, руководства и всегда уходили разочарованными. Ученый делился с ними своей верой в воскрешение Польши, в республику, равенство сословий и социальную справедливость. Но когда дело доходило до конкретных вопросов, у него возникали тысячи сомнений: следует ли отстранять шляхту от работы для родины? Как осуществить наделение землей? Можно ли навязывать свою программу стране? В этих колебаниях Лелевель не был одинок; точно так же размышляла и колебалась значительная часть шляхетской интеллигенции. Вся эта социальная группа уже уверовала в будущее новой Польши, но еще не могла оторваться от старой Польши. Она напрасно воображала, что сможет наметить для нации какой-то средний путь, что сможет подчинить своему руководству и имущую шляхту, и народные массы.