В кругу этих иллюзий жил и Лелевель: не только в период ноябрьского восстания, но и в первые годы эмиграции. Он отсекал от нации «как прогнивший нарыв» только магнатство; он верил, что ему удастся убедить остальную часть шляхты в необходимости жертв в пользу простого народа, склонить ее к отказу от барщины. Однако приближались новые времена: в Польше дозревало восстание, росло крестьянское сопротивление против помещиков, долго сдерживаемая классовая ненависть вскоре должна была вспыхнуть ярким пламенем. Нарастающая революционная ситуация принудит и Лелевеля изменить его позиции.
12
Среди зарниц революции
В конце 1836 года Лелевель сообщал брату, жившему в Швейцарии: «У меня тут недавно было удивительное сочетание людей: кроме итальянцев, французов, бельгийцев, которых всегда приходится видеть многих, были бразилец, мадьяр, ганноверец, валах, вестфалец, мадагаскарец, русский». Такие информации повторялись нередко в письмах Лелевеля. Великий ученый и «патриарх польской демократии» становился постепенно славой не только брюссельского масштаба. Туристы, посещающие Бельгию, путешествующие ученые и, разумеется, политические эмигранты различных национальностей находили дорогу на Дубовую улицу в комнату Лелевеля: чтобы побеседовать одни — со знаменитым специалистом по нумизматике, другие — с тайным руководителем «Молодой Польши», третьи — просто с чрезвычайно интересным человеком.
Среди этих гостей встречались и русские, иногда старые знакомые времен доноябрьского восстания. Лелевель любил эти беседы, в которых нередко его гость позволял себе высказать свою неприязнь к царизму. Дружеское отношение Лелевеля к русским не было ни для кого секретом; ведь это он был автором девиза «за нашу и вашу свободу», с которым ноябрьское восстание обращалось к царским солдатам. В самом начале эмиграции Лелевель опубликовал революционное воззвание к русским, за что был выслан из Парижа. По прибытии в Брюссель, 25 января 1834 года Лелевель организовал торжество в честь декабристов, точно в третью годовщину подобного торжества, какое состоялось в восставшей Варшаве. Свою речь он закончил здравицей в честь нового русского поколения, которое примет от декабристов традицию борьбы с царизмом.
С этого времени он с пристальным вниманием следил за редкими известиями, приходящими из глубины России: о крестьянских волнениях, о неподчинении в армии, о загадочно распространяющихся пожарах. Уже в конце 1833 года он выдвинул тезис, что Польша возродится не по милости Запада, а «лишь благодаря высвобождению России из фрунта и разгрому Пруссии и Австрии, при этом в одно и то же время». Поэтому он так настойчиво рекомендовал Конарскому искать контакты с революционным движением в России. Когда в начале 1844 года он узнал о новых арестах в Познани, реакция его была весьма характерна: «Может быть, это полностью парализует Великую Польшу, но это не беда, это пробуждение, напоминание, это произведет большой эффект, распространись в сторону России, и лучше, чтобы пожар занялся оттуда».
В июне того же 1844 года к Лелевелю явился русский, не похожий на предшественников: это был человек уже тридцатилетний, но полный юношеского темперамента, помещик из Тверской губернии, находящийся за границей легально, для занятий философией, — Михаил Бакунин. Этот гость стал перед Лелевелем как ученик перед учителем; он с энтузиазмом принял теорию об исконном гминовладстве славян и доказывал, что русская деревня сохранила еще древний дух равенства и институты совместного владения землей, что именно из крестьянства придет возрождение России. Бакунин утверждал, что под гнетом Николая в России накопилось много горючего материала, он заявлял сам готовность сотрудничества с поляками для борьбы против общего врага. Лелевель был очарован этим страстным, вулканическим человеком. Давая Бакунину рекомендательные письма друзьям во Францию, он писал: «Юноша заслуживает того, чтобы оказать ему внимание». Бакунин перевел и слегка переделал воззвание Лелевеля к русским 1832 года, а комитет Объединения должен был найти способ переправить его в Россию в большом числе экземпляров.