Здесь еще один водораздел между мегаполисами и периферией: большой город сам склоняет к дармоедскому существованию, маленький — заставляет противиться ему. В большом городе, где люди изо всех сил делают вид, что им нет друг до друга никакого дела и имитируют учтивое нелюбопытство, утрата горизонтальных связей — при всем их изобилии — происходит быстро, почти стремительно. Если человек ушел в свой кокон — мало кто будет его доставать. «Ты в порядке?» — «Да-а-а» — «Ну, не хочешь — не говори», — он и не говорит. Знакомый, химик по образованию, не работает десять лет — закрылся институт, свернули программу, закончился грант, жена сбежала, и он заскучал. Не опустился, не деградировал — просто заскучал на много лет. Живет на пенсию родителей, иногда — впрочем, редко — подрабатывает курсовыми. «Мне много-то не надо, я аскет, я (усмехается) — это не вы». Сидит на кухне, варит кашу пшенную на обед, разговор не выходит, он хочет сказать тонкую гадость, но нет запала. «Ты что куришь-то, голуаз? Бога-а-а-то живешь...» Вокруг не то чтобы враги, но глухие, равнодушные, сытые люди, им говори — не говори, — не вникнут. Не способны. На попытки друзей встретиться отвечает вежливым тоскливым ядом. Мать его говорит: «Ну хоть бы он пил, это было бы понятно!» — она устроилась ночной няней в интернат, отец подрядился электриком на подмосковную ферму. «Мы не можем не работать, — говорят они, будто бы извиняясь, — не умеем».
В провинции он пошел бы на биржу труда — там это не западло; не открыл бы дверь друзьям — они вошли бы сами, растеребили бы с поллитрой, обзвонили бы кумовьев и сватьев, под конвоем проводили бы на работу. В мегаполисе он всем любезен и никому не нужен, здесь, в плотном пространстве статусов и социальных ролей, он иронически обыгрывает свое положение — «я деклассированный ученый, что из этого следует?»
Ничего, ничего, кроме жалости и милости, — но они-то и есть самое невыносимое в этом раскладе.
V.
Вот родина: осины, качели, ларек, эпический Николай в хорошем, толстом пуховике сиреневого цвета. Сколько-то лет назад умерла прекрасная кладовщица, и он должен был бы — немедленно — отравиться рыбой, аннигилироваться, уйти, как дождь в асфальтовую трещину. Но свято место! Но активная деревенская племянница! Она перебралась в город из помирающего совхоза, поселилась у дяди Коли, первые годы вела себя хорошо, благодарно — кормила, стирала, обихаживала, осела плотно, даже вагонку на балконе поменяли на сайдинг, и вот осенью что-то не пошло у нее с торговлишкой мобильниками, говорит — кризис, но посмотрим правде в глаза: испортилась в городе и очерствела душой. Стыдно, но скажу: пьет, водит женатого мужика, а как засрала кухню! Перед Вериной памятью стыдно, не знаю, куда глаза девать.
«Современная женщина — она раба легких денег, — назидательно говорит Николай. — Выпишу-ка я ее к гребаной матери, а то привыкли — в рай на чужом горбу», — говорит, тычет палкой в сугроб, и бывшие волосы — серый одуванчиковый пух — дрожат на его голове.
Швайнехунд
О свинском и собачьем
Помнится, в какой-то книжке по психологии я прочитал: лень — это отсутствие внутренней мотивации к действию. Формулировка эта мне запомнилась своим чрезвычайным прекраснодушием. Чувствуется, что писал счастливый человек, никогда всерьез не боровшийся с этой страстью. Ибо назвать лень «отсутствием мотивации» можно только в порядке тонкого английского юмора. «Дживс, что с Джоном?» — «У него пропал аппетит, сэр». Читай — Джона неудержимо рвет на фамильный ковер.
Лень относится к «просто нехотению делать чего-то» именно как рвота к отсутствию аппетита. Это совсем не нейтральное чувство. Нет, это именно что неприятие довлеющей необходимости — не делать, не делать, не делать вот эту самую вещь, которую надо, надо, надо, вот прям сейчас надо сделать. Ни-ха-чу. Вот хоть режь меня, хоть режь меня — с места не двинусь.