— Отчего вы все время смотрите в сторону? — Лена положила маленькую руку на стойку. Яна поставила пиво между ним и ею.
— Послушайте, господин пастор, — проговорила Лена. — Разговаривая со мной, не смотрите, пожалуйста, в сторону и вверх, где «Лаки Страйк». На рекламу вы сможете любоваться с завтрашнего дня целыми вечерами, долгие годы. Когда я отсюда уеду.
— Вы имеете что-то против духовенства?
На стойке белые цветы — для усталой Яны, для ее ленивого взора, для долгой ее улыбки.
— О, знали бы вы, — ответила Лена.
На пути сюда он увидел, что на парковке перед его домом отцвели каштаны, а под ними на скамейке, поближе к собственной двери, сидели две старушонки. Две девчонки в крошечных юбках стояли в телефонной будке и пытались поделить между собой трубку. Все парами, один только он. Пора уходить.
— Я пошел.
— Останьтесь-ка, господин пастор, — потребовала Лена. — Я хочу вам поисповедоваться.
— Слушаю.
— Вчера вы спрашивали меня про лагерь.
— Да.
— Позавчера вы меня спрашивали, что мне тут нужно.
Лучше снова ответить «да».
— Вы сказали тогда, будто я пишу. А сказать вам, как бы я написала, если б могла? Мне придется просить кого-нибудь, чтобы написали.
— Кого?
— Людвига, наверное. Но рассказать я могу и сама.
— Пожалуйста, — вежливо согласился он и посмотрел на часы, чтобы не спрашивать, кто такой Людвиг. Не тот избалованный юноша, уж в этом он уверен. Таких зовут не Людвиг, а Бьерн, Ларс, Леон, Стеффен или вроде того.
— Когда я была в лагере с маленькими футболистами, — начала Лена, — я слышала, как они говорили: «Мы приехали сюда играть в футбол. Мы приехали ради удовольствия». И я видела, как они смотрели на израильских школьников, у которых тоже была экскурсия. Как они смотрели на девочек, на их юбки в пол и волосы длинные, а выглядели те воинственнее, чем мальчики в кипах под флагом со звездой Давида. «Что у них такое на голове, — громко спросил меня наш вратарь. — Что за грубая крючочная вязка?» И им всем после утреннего проигрыша было весьма неприятно, когда маленькие израильтяне вышагивали под своим флагом, будто вся земля под ногами — их земля.
Священник потянулся было за пивом, но тут же отставил стакан. Пить в этот момент показалось ему неуместным.
— Вы, — продолжала Лена, — вы сейчас точно скажете, что это «невозможно».
Священник постарался сохранить на лице спокойствие. Но между бровями осталась вертикальная складка. Действительно старался. Ради чего? Ради внимания или дистанции? Или просто ради того, чтобы его лицо не казалось невыразительным, как котлета?
— А я считаю невозможными витрины, господин пастор.
— Какие?
— Те, что с волосами.
— В самом деле?
— Я считаю эти витрины невозможными, потому что я им не верю.
— Нет?
— Нет, ни в чем.
Стерпел беспомощность своего тона. Шевельнул тем плечом, какое не видно Лене. Глянул на Яну. Бывают же милые женщины. Эдакой Лены в его мире до сих пор не бывало. Для нее этот мир не обустроен, и вообще эдакие Лены проживают где-то в другом месте. Его всегда предостерегали от таких женщин. Но никто не дал ему рецепта на тот крайний случай, если с ними придется как-то обращаться. Посмотрел на свои пальцы, все десять на месте, все молчат как один. И свой вопрос слышит:
— Почему же?
— Совершенно безобидны эти витрины, — откликнулась Лена. — Если подойти ближе, лимонной свежестью пахнут.
— Как?!
— Средством для мытья стекол, — пояснила она.
Вытащил из-под сутаны белый отглаженный носовой платок, сморкнулся.
— Фотографии лагеря, которые я видела раньше, намного страшнее. Такие страшные, что и не разобрать, кто там. Горы трупов приняла сперва за абстрактную композицию.
— Но ведь это… — заговорил он.
— Вы хотите сказать: это понятно. Трепотня — вот что вы хотите сказать. Но послушайте вы, господин пастор. Как быть с волосами в витринах, если это настоящие волосы, а не подделка для музея? Настоящие? Их надо вернуть. Я вам это уже говорила. Волосы должны быть у мертвых. А не на выставке. Вообще в лагерь можно входить только мертвым. Таким, какими они блуждают после смерти. Одиноким, но освобожденным.
— Освобожденные и мертвые входят в лагерь?