«Ты с ним дружила, мама?» — «Вроде того, пока твой отец не появился». — «А потом?» — «Потом меньше». — «Почему?» — «Потому». — «Потому что он смешной?» — «Почему это он смешной?» — «Потому что ты так говоришь. Потому что все так говорят».
Дальман, когда его мать умерла, некоторое время жил в доме один. А потом выставил в окне эркера табличку: «Сдается комната».
«Какой хороший сад», — подумала Лена и стала искать сигареты. Ей было не по себе. Наверняка к окну прилажено зеркало, чтобы наблюдать за непрошенными гостями. Неприкуренная сигарета в уголке рта. Выглядит, должно быть, небрежно и по-мужски. В саду растет что ни попадя, стремясь в жаркий август, а в доме слышны шаги по деревянной лестнице.
Лена перебрала в уме все, что помнила. Наверняка у него и теперь вьющиеся от природы волосы, только уже крашеные, да еще две сестры, младшая замужем за двоюродным братом, старшая — за его лучшим другом Освальдом, который на всех свадьбах отлично играл на аккордеоне. В том числе и у ее матери. С внутренней стороны на двери цепочка. Лена убрала сигарету. Дверь открылась. Она смотрела в пол, плитка черно-белая, на плитке пара ботинок. Черных. Носки белые. Подняла взгляд. И подумала: «Все люди стареют».
— Здравствуйте. Вы ведь сдаете комнату? — Лена вдруг стала нерешительной. Он провел рукой вверх по дверному косяку. Казалось, он сомневается.
— Лучше бы вы заранее позвонили. Ну у меня и видок!
На нем были джинсы, коричневый ремень, белая рубашка с длинными рукавами, аккуратно закатанными до локтя. Ухоженный и в то же время несобранный. Сдвинул назад очки, приблизил к ней лицо. Завершая это движение, шмыгнул носом.
— Боже мой, теперь-то я знаю, где я вас видел!
— Где же?
— Да тут вот, по телевизору, в театральной хронике, — разъяснил он. — Еврейка из Толедо[6]. Вполне современно сделано. Вы еще целый акт в бассейне плавали, с актрисой этой замечательной, с этой знаменитой, по фамилии Шефер. Отец у нее тоже актер. Да вы знаете, кого я имею в виду.
— Да, Сильвана Шефер, — подтвердила Лена. — Могу я теперь посмотреть комнату?
— Ага, сдаю, сдаю, — вспомнил он.
Она кивнула и представила себя с лицом мужчины. Молодого и красивого мужчины, и как она в этом обличье, только-только спрыгнув с коня и бросив поводья на решетку ворот и, увы, заодно на шиповник, в знак приветствия сдвигает широкую шляпу на потный затылок. Нацепила мужскую улыбку. Подействовало.
— Изумительно, ах, конечно! Теперь я понял, кто вы! — заорал он так громко, будто и соседи выказывали интерес к тому, чтобы узнать, кто она такая.
— Значит, вы умней меня, — ввернула Лена.
И его рот, большой и печальный, способный исторгнуть жалобу, но не грубость, разверзся расселиной.
— Ведь вы…
«Точно, она самая», — хотелось ей подсказать.
— Вы дочь, — прошептал он, — вы дочь моей Марлис. Надеюсь, вы больше не играете на пианино.
Она последовала в дом за Юлиусом Дальманом.
Пасхальные цветочки, украшавшие открытку, добрались до С. к Рождеству 1943 года. Казус с рождественской открыткой был одной из тех двух-трех историй, которые Марлис любила рассказывать про Дальмана, когда ей хотелось кого-нибудь позабавить. «Надо же такому случиться», — завершала она рассказ. И повторяла: «Произошло это в О., все происходило в О.». Лене она тоже так говорила.
До того, как открытка пропала, текст на обратной стороне прочитали трое. «Погода хорошая. Как ты живешь? Дорогая Марлис, не плачь, я тоже не плачу. Здесь очень хорошо, но если ветер западный, то воняет из лагеря. Робби Больц тогда говорит: «Ой, вечно эти евреи». С Робби Больцем я не дружу. Ты не можешь приехать? Твой Юлиус. Я тебя очень люблю». В тот день Марлис убедилась, что Юлиус Дальман в О. чокнулся. Никаких сомнений. Окруженный унылыми пустырями и елями на горизонте, запертый на той стороне иззелена-черной зубчатой лесной ленты, умом тронулся. Ведь только тот, кто тронулся умом, способен послать на Рождество эти невинные пасхальные цветочки. Марлис несколько раз перечитала открытку, сунула ее за пояс спортивных штанов, вечером прочитала снова, а наутро открытка исчезла из тумбочки. Вопросов она не задавала. Ждала. Летом Юлиус должен приехать. Как и в прошлом году, они будут распускать старые шерстяные вещи. Он вытягивает нитку, она сматывает клубок. «Можно я разок тоже надену красную юбку?» — спросит Юлиус. Она великодушно кивнет и смутится. «Что это с тобой?» — и она вопросительно тронет его живот.