— Куда? — вопрошал теперь Дальман, стоя с ней рядом у подставки для зонтов.
— На месяц я не задержусь, — повторила Лена. Об этой фразе она часто вспоминала позже, в те самые месяцы, которые здесь прожила.
— Куда? — настаивал Дальман.
— Просто пройдусь.
Она направилась к моргу.
На центральной дорожке, где буки высились над темными старыми надгробьями, ей дважды пришлось вытряхивать камешки из туфель, и оба раза она примечала всех птиц в небе и там, далеко, на кладбищенской стене. Дошла до конца усыпанной гравием дорожки, и занавеска в окне конторы шевельнулась. Сторож отворил раньше, чем Лена успела позвонить, провел ее в бокс номер четыре, а в ответ на вопрос, почему, собственно, у них уже закрыто, оставил одну. Гроб был развернут ногами на север.
Любовь ее матери распределялась в такой последовательности: муж, он же отец Лены, цветы, врачи, рукоделие, ток-шоу, бананы в шоколадной глазури, красивые младенцы, их попки, электрогрелка, своя парикмахерша и Лена — но только до той поры, пока та не научилась говорить, и еще когда-то Дальман. Она ненавидела: сюрпризы, угревую сыпь, чужие страны, старение, пятна из-за такового и вообще «как выглядишь», алкоголь, езду на автомобиле, короткие юбки, мух в квартире и ветер в волосах.
На гробе Лена разглядела дверцу на уровне лица умершей. Может, откроется? А носки ей надели? Мертвые должны лежать головой на запад, ногами на восток. Не так ли, мама?
— Мама! — она смахнула с крышки гроба уродливую ветку пальмы.
Поздно ты пришла, Лена.
Мама!
Оставь меня. Или переверни.
В гробу?
Где же еще. Кстати, как я выгляжу?
Не знаю.
Так открой дверцу. У меня вообще-то фен с собой.
Зачем?
Мне еще надо уложить волосы.
Откуда у тебя фен?
Из погребальных даров.
Осторожно, будто там сидел выпавший из гнезда птенчик, Лена тронула дверцу, обвела по краю дрожащим пальцем, оставила. В С. у нее нет больше ни детской, ни матери. Она и знать не знала, что их может не хватать, ведь любого зуба мудрости ей всегда не хватало больше, чем комнаты в С. или матери. Пока та не умерла.
А тот, с длинными нечесаными волосами, тоже умер, — сказала мать.
Который?
Тот, из бит-клуба.
Джими Хендрикс?
Нет, у него немецкое имя. И вообще мне скучно.
Много лет назад вечерами субботними длинноволосые парни рвали струны своих электрогитар, а Лена тем временем сидела в гольфах на зеленом диванчике и поедала пирожные, одно со сливочным кремом, одно ореховое, а еще — половинку голландского, с вишнями и глазурью. Аппетит как будто и вправду приходил во время еды. Чехол диванчика кусал ей ляжки. Надеясь, что одно с другим не связано, съела и вторую половинку голландского. Но что общего между девочкой в гольфах и парнями в телевизоре? В следующую субботу она надела носки, ела мало и сгорала от стыда за свое ничтожество. Перед Джими Хендриксом.
Мне так скучно, — повторила мать.
Придется тебе к этому привыкнуть.
А что, мертвые всегда скучают?
Лена услышала, как шуршит ночная рубашка, надетая на мертвое тело. Явно одно из тех крахмальных одеяний, что без дела висят в глубине шкафа, ожидая особого случая. Процедур, больницы, смерти.
Лена, мертвые ведь не всегда скучают?
Нет.
Слава богу.