Когда дверь ризницы открылась, когда тяжелые башенные часы пробили восемь и за толстым маленьким служкой, дергавшим колокол у двери, появился еще один человек, сердце ее забилось часто-часто, словно пытаясь о чем-то сообщить.
— А это кто? — взвыла Лена, перекрывая орган.
— «Храни нас, Пресвятая Дева», — выводили остальные, и от Дальмана шел запах кофе.
— А это Людвиг, — шепнул отец.
— Нет!
— Да.
— Нет!
— Да, сама же видишь.
— Как, почему?
— По желанию твоей матери.
Костюмер Георг первым заметил, что она больше не хочет быть актрисой. В тот вечер Лена, не помня себя, встала у столика в гримерной, и тут вошел Георг. У Георга был СПИД.
— Стол, — говорила она, пока дверь открывалась. — Стол, стол, стол!
Спектакль только что закончился, и Георг собирал костюмы в чистку. Она знала его десять лет с лишком. В трудные времена поступь Георга, нечеткие его, тяжелые, мелкие шаги, служила ей метрономом. Партнер Георга умер полгода назад, и всю их общую квартиру, включая немытую посуду, тот выставил внизу, в контейнере, чтобы немедленно и в полном одиночестве перебраться в меблированную комнату. Без стука войдя в гримерную с бельевой корзиной, Георг спросил:
— О чем размышляешь?
— Вот о чем: это стол или не стол? — и она нарочно толкнулась бедром о край.
Георг пощупал ее волосы, пересушенные новой краской.
— Да не мучайся ты, Лена.
— Вот этого-то я и не умею, — откликнулась она.
Он собирал с полу корсажи, трусики, наколенники и чулки, а снаружи, в коридоре, актерский смех уже переходил в крикливое кудахтанье кур, согнанных с насеста. Георг выскочил из гримерной, чтобы не пропустить какую-нибудь развлекуху. И только она осталась одна, как из стола начал расти человек, и начал отделяться от дерева, и стал окончательно плотью. Завершая воплощение, застегнул пиджак на нижнюю пуговицу и прислонился к краю стола. Прямо у его руки оказался поднос для шпилек. Цветом и формой точно такой, как подносики для пилюль в больнице.