— Верно.
— Раньше ты носила пластинку на зубах, и с ней приходила к нам есть мороженое.
— Верно.
— Но ты никогда не оставляла ее на столе.
— Верно.
Тут синьора тяжело вздохнула. Шея у нее, как у гигантской улитки.
— Раньше у тебя был молодой человек, очень симпатичный, верно?
Лена вышла. Несколько столиков стояли на улице под августовским солнцем, таким, какое причиняет боль, если у тебя кто-то умер. Села за столик. Аккордеон все еще звучал, и официантка смотрела в сторону, пока Лена отодвигала стул и спинка его оказалась прямо у витрины, пока перемещала солнечные очки со лба на переносицу. Пробило час, и на рынке стали сворачивать первый навес.
— Капуччино, пожалуйста.
— Прифетик, — поздоровалась Сильвия Зипман, пряча руки под белым передничком.
— Ты здесь теперь? — Очков Лена не сняла.
— Угу.
— А ваша пивная?
Двадцать пять лет назад они с Сильвией по субботам развлекались на вокзале. Под носом у проходящих поездов прятались в туннель. После пробежки Сильвия поправляла лифчик с такой силой, что Лене ее грудь казалась огромной и очень тяжелой. Сколько она весит, Лена узнать не решилась, вместо этого спросила смущенно, не кажутся ли Сильвии поезда на рельсах коридорами на колесиках. «Не-е, не кажутся, — подивилась Сильвия, — и как такое в голову придет — на колесиках, да коридоры?» Лена рада бы сказать, мол, из-за груди твоей, только из-за твоей груди. Но разве скажешь такое Сильвии, Сильвии с глазами той куклы, которую отец подстрелил раз в тире на ярмарке. С глазами синими и взглядом голубиным.
— «А когда поезд только прошел, все на минуту становится другим». — «Каким?» — «Реальным», — пояснила Лена, поправляя свой маленький лифчик. — «Правда, что ли?» — и Сильвия автоматически поправила свой. «Да». — «Реальным — мура-то какая!»
Сильвия, бедовая и не по годам зрелая, осталась сидеть в третьем классе. Лена считала Сильвию сексуальной и в спортивной раздевалке предрекала ей кинематографическое будущее. Потом они вместе стояли под душем. А теперь обеим без малого сорок. С кем теперь стоит под душем Сильвия? Тогда они записались на плавание в спортобществе «Роте Эрде» и обе влюбились в тренера, но сногсшибательный купальник был только у Сильвии. Со множеством тонюсеньких бретелек, как с паутинкой. Зато Лена лучше плавала. Но обеим достался не тренер, достались другие судьбы. Лене — судьба с гимназией, а Сильвии — нет. Сильвии, ясно, судьба при мужчине, а Лене не всегда. Вспоминает ли Сильвия о прошлом? Было оно для нее вчера, или позавчера, или никогда? Сильвия поставила на столик чашку:
— Пожалуйста — капуччино, — и тут же снова спрятала руки под передничек.
— Приятно слышать! — ответила Лена, сунула ложку во взбитые сливки, пригляделась. Кофе, процеженный через фильтр.
— Тут все так варят, — заметила Сильвия Зипман. — Мы же не в Италии. К сожалению.
Из-под фартучка она вытащила свой толстенный официантский кошелек.
И в это мгновение тень легла на сливки поверх капуччино, и Лена со стулом отъехала дальше, от света. За спиной ничего, кроме тонкого и старого витринного стекла да выцветших пластмассовых шариков в вазочке для мороженого.
— Садись же.
А Людвиг уже сидел за ее столиком.
Все трое смотрят в окно. Никто не раскрывает рта. Лена за рулем.
— Бузина, вон там красивый куст, — нарушает тишину Дальман. — А не надо нам позвонить и сказать, когда мы примерно приезжаем?
— Кому позвонить?
— Ну, например, вашему Людвигу.
— Завтра, — и Лена хлопает козырьком от солнца.
— Людвиг? — вмешивается священник. — А что там с этим Людвигом?
Она оборачивается.
— Осторожно, поворот! — вскрикнув, Дальман хватается за руль. — Внимание сюда, на дорогу!
Людвиг Фрай. Все вокруг его любят, хотя сами не знают, почему. Родители у него — члены секты с коротким именем «Фраи». А дед с бабкой, когда были молодыми, занимались целительством. Людвиг в шестнадцать обратился в католичество, в двадцать четыре принял священнический сан. Годы перед тем, как он стал священником, Лена не раз пыталась себе представить. Как он на прощанье целует женское лицо, как левой рукой ведет по женской спине к пояснице. Как той пришлось изогнуться, даже если не хотела.
— Клянусь, я… — проговаривает она.
Дальман поворачивается к священнику, выпрямляется на сиденье. Явно что-то задумал.
— Скажи-ка, Рихард, а почему ты, собственно, тоже едешь? — вот каков его вопрос.