Лена разглядывала фотоаппарат. Прядь волос упала ей на лоб.
— Вроде сошествия Святого Духа.
— Только поскромнее, — подтвердил он. — Но похоже.
Да, вот так оно тогда и случилось. А то, может, стал бы маляром, — услышал он собственный голос. Но тем летом он и вообразить не мог ничего другого, да и в последующие годы тоже. Не мог вообразить ничего другого, потому что вообще лишен воображения. Я другой, — услышал он сам себя. — И из-за этого не страдаю. Если и страдаю, то только из-за самого факта. Вспоминая детство, он представляет себе только само это слово. И никакое другое слово не мешает. И никакой образ не может его растревожить или осчастливить.
— Я вас понимаю. Вы неподвластны тому внутреннему ропоту, что заставляет других людей страдать. Особенно женщин, детей и художников.
Она закивала. И он тоже.
— Да, — сказал он, — то, чего недостает, никогда не казалось мне изъяном, и я не делаю из этого тайны.
— Из чего?
— Из того, что я слеп.
— Как, я этого не заметила! — и быстро прикрыла глаза рукой.
— Я имею в виду, что я слеп для внутренних образов, как другие люди для цвета. Тем не менее дальтоники спокойно движутся по улицам, да и по жизни. И я тоже. Знаете, вообще-то… — и хотел было продолжить, но вдруг приложил руку ко рту и замолчал.
Да, Бога воображать не требовалось: Бог был здесь, стоило только вспомнить имя. Так что и жизнь в О. была ему не в тягость, ведь он не рисовал себе картин прошлого. Он работал.
— Между прочим… — заговорила она и тут же нерешительно умолкла. Эта ее запинка открыла для него новое пространство. И на этом пространстве уместилась новая для него и смелая идея. Людям, — гласила она, — людям следует различать внешнюю и внутреннюю реальность. Люди могут договориться, если внешнее совпадает. Они могут любить друг друга, если совпадает внутреннее. Но когда у одного внутренняя реальность совпадает с внешней реальностью другого, то людей объединяет тайна, сокрытая от них самих, и они связаны друг с другом навеки, хотя друг другу принадлежать не будут. Они сплетены друг с другом через огромное расстояние. Вот так и он соединен с Леной. Пусть они едва знакомы. Он в этом неожиданно и совершенно уверился. А иначе отчего бы так хотелось ей все рассказывать? Ничего ему с этим не поделать. И ей тоже. Вот так-то. И он произнес, повторяя ее интонацию:
— Между прочим, знаете ли вы, что я играю на аккордеоне?
Рядом с белой гипсовой фигурой появилась теперь другая, только в движенье, неторопливо поливающая цоколь Мадонны. Там росли синие, с улицы едва заметные цветочки. Женщины, подумалось ему, в сущности, весьма обременительны. Вечно они попадаются на пути, летом — цок-цок, зимой — шыр-пыр, а мешают круглый год, то изливая собственную душу, то копаясь в чужих.
— Что, простите? — переспросила Лена.
— Я ничего не говорил, — отозвался он, уставившись на ее пробор. В черных волосах седые нити. Кто их добавил?
— О чем вы думаете?
— Вам бы надо осмотреть город до отъезда, — сказал он.
— Так я и сделаю.
— Когда?
— Завтра днем.
И тут он вспомнил, что у него завтра в три гости. Дальман. Сначала появилась она, теперь Дальман. Оба из его родных мест. В этом совпадении что-то настораживает. Хотелось пройти еще немного рядом, и он проводил Лену к машине.
— Кто же вам покажет город?
— Один знакомый, — и села за руль.
Знакомый? От кого она отказывалась этим словом? Посмотрел на нее. А как закончилась игра? Лена даже не поинтересовалась. В его прихожей стояла прислуга-полька, моложавая сорокалетняя блондинка с румянцем во всю щеку, после каждой зимы слегка прибавлявшая в весе. Икрами толстенными, широченной стопой в острые каблуки уперлась, выходному завтра радешенька-рада. А лицо у нее асимметричное. Бывает, если долго смотришь, словно бы распадается на множество женских лиц, ему незнакомых. Обращается он к ней так: пани Доротка. Протянула трубку, прошептала: