– Погоди, – вдруг встрепенулся Маркин, – Лукерья же с Филиппычем … тут живут … ну, Лукерья жила … понятно, в общем. … Тут же вся земля … должна быть их валенками … истоптана … Где?
– Я думал об этом, – терпеливо пояснил Петро, – Помнишь, вчера какой ветрище был? На пыли все следы и заровняло. А в ночь ветер улёгся. Все следы, что мы видели, были оставлены под утро или утром.
Так. Теперь пошли к сторожке. Хочу с Филиппычем поговорить. Только уговор – всем помалкивать и поддакивать. Говорить буду я один. Ты, Алексей, позовёшь его, как к сторожке подойдём. Нас-то он не знает.
Они подошли к сторожке.
– Филиппыч, – закричал Алексей, – ты что там, спишь? Выдь-ка на минутку, тут с тобой потолковать хотят.
– Не сплю я уже, не сплю, – раздался в ответ высокий тенорок, – Щас выйду. Отчего ж не потолковать?
В дверях появился невысокий мужичок, выглядевший именно как хрестоматийный портрет сторожа. На лице росла редкая бородёнка, одет он был в домотканые рубаху и портки, поверх рубахи по причине холодной апрельской погоды находилась овчиная безрукавка шерстью внутрь. На ногах, как и ожидалось, были старенькие валенки, а голову венчал косовато сидящий треух. Наиболее живописной деталью являлся окровавленый нож в правой руке. Петро с удивлением уставился на него.
– Слышь, Филиппыч, – поинтересовался он, – а ты всегда гостей с ножом встречаешь? Ты глянь, нож-то в крови весь.
– А гости, слышь, разные бывают, – задиристо ответил Филиппыч, но, видимо, уразумев, что находится в явном меньшинстве, продолжил уже более мирно, – да я, слышь, курочку разделывал, как Лёха меня покликал. Вот и вышел с ножом.
– И что, – не унимался Петро, – Аполлинарий Кузьмич своих курочек резать и жрать позволяет?
– А где он, этот Аполлинарий Кузьмич, – снова встопорщился тот, – умотал куда-то, а ты тут карауль, за порядком следи, а жрать – так ищи сам, что хошь. Пущай сам Аполлинарий Кузьмич с меня и спрашивает.
– И что, Лукерья тебе курочек разрешает резать? Лёха вон сказал, что она за ними приглядывать приставлена.
– А что Лукерья? Нету ж её!
– Это как это нету? Уехала, что ль куда?
– Так мёртвая ж, – сорвался Филиппыч – и закрыл рот. Но было поздно. Все смотрели на него.
Без доброжелательности.
– И откуда же ты знаешь, – в голосе Петра слышалась насмешка, – что Лукерья мертва? Вроде из сторожки не выходил.
Филиппыч опустил голову, потом снова поднял и заговорил, глядя в пространство:
– Ну да, признаю. Мой грех. Мы, слышь ты, с Лёхой вчерась добре употребили. Просыпаюсь сегодня ни свет, ни заря – во рту как кошки нагадили, башка раскалывается, холодной водички хочется – прямо не могу. Ну, водички-то напился из ведра, хотел уже похмелиться, да подумал – надо с Лёхой вместе, а то не по-христиански как-то. А закуску мы всю вчера-то и уговорили, хлеба чуть тока осталось.
Ну я и подумал, Лукерья ещё спит, наверное – пойду, курочку украду, приготовлю. А там и Лёха проснётся – вот и похмелимся, и славно. Пошёл к курятнику и нож прихватил. Живую-то курочку если нести, она кричать станет, крыльями хлопать, вырываться. Лукерью разбудит – к бабке не ходи. Ну, я прямо там одну словил, горло сразу перерезал, держу её в левой руке, а нож в правой.
Вышел, курятник закрыл, поворачиваюсь – а тут Лукерья из-за угла вылетает и как набросилась! Крестит меня почём зря – и главное, слышь, всё норовит курочку выхватить. А у меня и так голова со вчерашнего чугунная. Я курочку-то в левой руке держу, а правой от неё отмахиваюсь.
Доотмахивался – аккурат ей в грудь ножом угодил. Да не жалко – вздорная бабёнка была, одно беспокойство. И курочки нам с Лёхой только на двоих еле хватит.
Вернулся в сторожку, и тут чё-та устал от всего энтого. Положил курицу в плошку пока, да и лёг досыпать.
Просыпаюсь – Лёхи в сторожке нету уже. Потом слышу – он с кем-то на улице болтает. Ну, думаю, пусть себе болтает, а я пока курочку разделаю. Кстати, вы, дорогие гости, рты на нашу курочку не разевайте. Ну всё, прощевайте, в дом не зову, извиняйте. Пошли, Лёха.
Выслушав эту тираду, слушатели потрясённо молчали.
– Филиппыч, – неуверенно начал Лёха, – ты ж человека из-за паршивой курицы порешил. Извини, но тебе сейчас с этими людьми надо в Петросовет. Там решат, что с тобой делать.
Филиппыч обернулся. На лице его было написано бешенство.
– Вот так ты с земляками!? – заверещал он, – Я-то к тебе со всей душой! Ночевать оставил, курочку с утра готовлю, не похмелялся сам – тебя ждал! Ну, сейчас ты у меня увидишь, что такое земляк!