Ну, не думать — это вряд ли, в походе Ленин даже письма деловые получал — от Мартова, например. Однако отдых вышел у них тогда на славу — впору любому позавидовать!
Впоследствии Надежда Константиновна описала этот месяц вполне ярко:
«…мы с Владимиром Ильичом надели мешки за спину и отправились на месяц в горы, куда глаза глядят… взобрались куда-то над Монтрё, забрались в дичь и глушь, к каким-то лесорубам, которые рассказали нам, как выбраться на дорогу и где заночевать. Через Эгль спустились в долину Роны, зашли в Бе-ле-Бен к моей товарке по школе и курсам, потом долго брели вдоль Роны, вёрст 70 сделали — это была самая утомительная часть путешествия. Наконец, перебрались через Гемми-пас в Оберланд, были у подножия Юнгфрау, потом, отбив себе порядком ноги и изустав в конец, поселились на Бриенцском озере в Изельтвальде, где прожили около недели, чтобы потом опять двинуться в путь-дорогу, через Интерлакен и Зимменталь назад в женевские края. Зима 1903–1904 гг. была исключительно тяжёлая, нервы истрепались вконец, хотелось уйти подальше от людей, забыть на время все дела и тревоги. Горы выручили. Смена впечатлений, горный воздух, одиночество, здоровая усталость и здоровый сон прямо целительно повлияли на Владимира Ильича. Опять к нему вернулись сила, бодрость, весёлое настроение…»[73]
Вначале в этом путешествии с Ульяновыми была и «Зверка» — Мария Эссен. М. М. Эссен (1872–1956) («Зверка», «Зверь», «Зверев») с начала 1890-х годов работала в рабочих кружках Екатеринослава, Екатеринбурга и Киева, два года сидела в тюрьме, была сослана в Якутскую область, бежала за границу, в Женеве познакомилась с Лениным, который направил её в Петербург как агента «Искры». Летом 1904 года Эссен опять была арестована и сослана, опять бежала…
Крупская писала о ней: «Зверь, вырвавшаяся из ссылки на волю, была полна весёлой энергией, которой она заражала всех окружающих. Никаких сомнений, никакой нерешительности в ней не было и следа. Она дразнила всякого, кто вешал нос на квинту… Заграничные дрязги как-то не задевали её»[74].
Втроём они на пароходе добрались до Монтрё, погуляли по знаменитому Шильонскому замку, поднялись на вершину Дан-дю-Миди, но потом, как вспоминала Надежда Константиновна, Эссен отстала, заявив: «Вы любите ходить там, где ни одной кошки нет, а я без людей не могу».
Денег было в обрез, питались в основном всухомятку — сыром и яйцами, запивая вином или родниковой водой, а обедали изредка. Но в одном «социал-демократическом» трактирчике рабочий посоветовал: «Вы обедайте не с туристами, а с кучерами, шофёрами, чернорабочими: там вдвое дешевле и сытнее».
Так и поступили…
«Тянущийся за буржуазией мелкий чиновник, лавочник и т. п., — поясняла Надежда Константиновна, — скорее готов отказаться от прогулки, чем сесть за один стол с прислугой. Это мещанство процветает в Европе вовсю. Там много говорят о демократии, но сесть за один стол с прислугой не у себя дома, а в шикарном отеле — это выше сил всякого выбивающегося в люди мещанина. И Владимир Ильич с особенным удовольствием шёл обедать в застольную, ел там с особым аппетитом и усердно нахваливал дешёвый и сытный обед».
А потом они надевали свои «мешки» и шли дальше…
В рюкзаке у Ленина лежал тяжёлый французский словарь, в рюкзаке Крупской — полученная ей для перевода французская книга, однако ни словарь, ни книгу они так ни разу и не открыли — «не в словарь смотрели мы, а на покрытые вечным снегом горы, синие озёра, дикие водопады…»[75]
Вот, собственно, один этот месяц и был в их жизни — один полностью беззаботный и молодой. У них были хорошие дни и в Шушенском, но разве можно сравнить ссылку со свободой? Пропахшее навозом Шушенское — с горными тропами, дышащими чистейшим воздухом Альп?
«Белая» и «золотая» сволочь разных стран бешено развлекалась на модных курортах, за ночь просаживала в Монте-Карло суммы, которые могли бы обеспечить судьбу сотен обездоленных людей…
А Владимир и Надежда Ульяновы, лишь недавно «разменявшие» четвёртый десяток, ещё молодые, здоровые, полные энергии, шагали себе по гористой Европе, и им было хорошо вдвоём. Они рады были забыть на время о деле, ими самими на себя принятом, и на целый месяц — в первый и последний раз в их жизни — принадлежали только самим себе.