Наконец опять была его очередь. Он живо прошел к краю трибуны и опять встречен был долгими аплодисментами. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, ждал нетерпеливо.
Аплодисменты гремели. Он пригладил рукой лысину и ждал. Зал продолжал неистовствовать.
Павел понял и — первый опустил руки. Зал постепенно заглох. Ильич готовился: он оправил, засучивая, рукава, прихватив в левую руку ремешок часов и заглянув на них. В правой руке подрагивала у него бумажка.
«Теперь он иной, новый», — думал Павел.
Зал притих. Ильич говорил, засовывая порою пальцы за вырез жилета у приплечья, порою беззвучно, одним оскалом зубов посмеиваясь, и в том самом месте, где выражал он надежду, что партия скажет решительное слово всем оппозиционерам, сделал ногою веселый и легкий, но внушительный жест, как бы поддавая кого-то обреченного.
Глубоко впавшие и остро внимательные глаза, как буравчики, сверлили полумрак и были полны ума и веселья. Но изредка эти глаза совсем мрачнели, тогда блеск их был бы нестерпим, если бы не улыбка на губах, от природы насмешливых.
В слегка сиповатом голосе все время звучала сосредоточенная энергия.
— Не надо теперь оппозиции, товарищи! — Он всем корпусом подался вперед. — И я думаю, что партийному съезду придется этот вывод сделать, придется сделать тот вывод, что для оппозиции теперь конец, крышка, теперь довольно нам оппозиций!
Это звучало как приказ, здесь слышалась воля класса, преодолевающего неимоверные трудности, готовящегося к новым битвам.
Взрыв рукоплесканий прокатился по залу.
Потом аплодисменты чередовались со смехом, и Павел видел, ощущая почти физически, как этот крутолобый человек с прищуренным глазом, шаг за шагом, удар за ударом, наступал на противника и обнажал его, срывал с него покров за покровом, высмеивая все его сродство, кричавшее о себе на весь зал.
— «Рабочая оппозиция» говорит: «Мы не будем делать уступок, но мы останемся в партии». Нет, этот номер не пройдет!
Зал отвечал гулом аплодисментов…
Шел третий день съезда. За столиком был Сталин.
Павел с тревогой посматривал на понурившегося Ильича. Вскоре он скрылся.
«Болен!», впервые прозвучало тогда тревожное слово. «Острые головные боли».
Невозможно было представить себе Ленина, терзаемого страданиями в тот самый момент, когда зал походил на судно в открытом бурном море.
За кафедрой стоял Сталин. От слов и всей фигуры оратора веяло силой: не было ни красивых жестов, ни пестрых фраз, но каждое его слово звучало напряжением измеренной воли.
И опять Павел, успокаиваясь, думал о том, что жизнь, какая она была теперь, прекрасна и что счастливы все они, участники невиданных на земле событий.
Засыпала звериные тропинки
Вчерашняя разгульная метель,
И падают, и падают снежинки
На тихую, задумчивую ель.
Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною —
Смертельною тоской пронзенный день.
Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.
Забуду ли народный плач у Горок[1]
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывающих путь!
Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали, и падали снежинки
На ленинский — от снега белый — гроб.
В. Маяковский. Мы не верим
Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень.
Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
не литься?
Нет!
не оковать язык грозы!
Вечно будет
тысячестраницый
грохотать
набатный
ленинский язык.
Разве гром бывает немотою болен?!
Разве сдержишь смерч,
чтоб вихрем не кипел?!
Нет!
не ослабеет ленинская воля
в миллионосильной воле РКП.
Разве жар
такой
термометрами меряется?!
Разве пульс
такой
секундами гудит?!
Вечно будет ленинское сердце
клокотать
у революции в груди.
Нет!
Нет!
Не-е-т…
Не хотим,
не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних
сгинь, навязчивая тень!
Каменна Москва вся проплакала
Как у нас было в каменной Москве
Велико у нас несчастие случилося.
Тут река Москва сколыбалася
Да как морской волной разбегалася.
Красно солнышко затемнялось всё,
Дерева, в саду пошаталися,
Мать сыра земля разревелася.
Тут погодушка взбушевалася,
Снасти бурею подымалися.
Каменна Москва вся проплакала,
Все народ-люди ужахалися.
Луна небесная у нас не светила,
Народ-люди все призамолкнули,
Призамолкнули, призшунули,
Поодели платье черное
Да ходили все невеселы,
Буйны головы с плеч повесили, —
Услыхали они весть нерадостну.
Как пришла-то весть из Горок всё:
Как не стало у нас красна солнышка,
Как и той луны поднебесные,
Золотой звезды все блестящею,
(Как не стало вождя всей Россиюшки —
Дорогого у нас товарища Ленина,
Как Владимира да Ильича-то свет.
Он куда у нас да отправляется?
Во какую путь-то во дороженьку,
Он во дальную да во печальную?
В иностранны ли земли западны?
На черненых ли больших кораблях,
На паровых ли пароходиках?
Как во те ли земли во восточные,
В города ли он да всё во дальние?
Не в города он у нас да не в восточные,
Не на черненых да больших кораблях,
Не на паровых он у нас на пароходиках,
Не по морям-то у нас по глубокиим,
Не смотреть-то (ведь ледоколов тех,
Как промышляют они, ходят
Во зимы, зимы холодные,
По тому ли морю Белому,
Как не смотреть, не проверять же тут.
Все дозналися, догадалися,
От старого все до малого,
Что ушел от нас, укатился он,—
Из очей-то, из глаз удалился он,
Не за круты горы Воробьевские,
Не за матушку Москву-реку,
Не за темны леса за дремучие,
Как ушел от нас, укатился тут,
Как великий вождь, дорогой товарищ,
Еще Ленин всей России отец же был,
Все Владимир-то Ильич-то свет.
вернуться
Горки — подмосковная деревня, где скончался Ленин.