Эмигрантская жизнь особых тягот вождю не приносила. Конечно, морально угнетала оторванность от Родины, но она до некоторой степени компенсировалась общением с русскими политэмигрантами. Материальных же проблем у вождя не было. Помощь Марии Александровны и партийная касса, пополняемая пожертвованиями людей небедных, вроде известного текстильного фабриканта Саввы Морозова, позволяли Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне существовать безбедно. Крупская свидетельствовала: «Расписывают нашу жизнь как полную лишений. Неверно это. Нужды, когда не знаешь на что купить хлеба, мы не знали. Разве так жили товарищи эмигранты? Бывали такие, которые по два года ни заработка не имели, ни из России денег не получали, форменно голодали. У нас этого не было. Жили просто, это верно».[55]
Похоже, что ни Ульянов, ни его жена не испытывали никаких угрызений совести, никаких комплексов вины по поводу своего сравнительно обеспеченного существования на фоне нищеты, ставшей уделом большинства эмигрантов. Ленин очень рано уверовал в собственную исключительность и своё относительно привилегированное положение воспринимал как должное. Крупская же мужа боготворила и только его видела во главе будущей победоносной революции в России и во всём мире. Что хорошо для Ленина, то хорошо для революции – этому принципу Надежда Константиновна неукоснительно следовала всю жизнь.
Она постепенно привыкала к эмигрантскому быту, осваивала немецкий язык. Помимо гимназических латыни и древнегреческого, Ленин владел немецким, английским и французским, но всеми тремя неидеально. В 1920 году, заполняя анкету при перерегистрации московских коммунистов, на вопрос «На каких языках, кроме русского, говорите, читаете, пишете?» Владимир Ильич ответил: «Французский, немецкий, английский; плохо все 3».[56] В июле 1901 года Надежда Константиновна писала Марии Александровне: «Я опять принимаюсь за немецкий язык, неудобно без языка: отыскала немку, которая будет давать мне уроки немецкого взамен русского… Всё собираемся мы с Володей в немецкий театр, но мы по этой части неподвиги порядочные, поговорим: “вот надо будет сходить”, да тем и ограничимся, то то, то другое помешает… Впрочем, и то сказать, настроение теперь как-то для этого мало подходящее. Чтобы пользоваться заграницей вовсю, надо ехать сюда в первый раз в молодости, когда интересует всякая мелочь… Однако в общем-то я довольна теперь нашей жизнью, вначале скучно было как-то, всё чуждо очень, но теперь, по мере того как входишь в здешнюю жизнь, чувство это пропадает. Вот только из России очень уж скупо пишут».[57] И в следующем письме от 2 августа она сообщала свекрови: «Володя сейчас занимается довольно усердно, я очень рада за него: когда он уйдёт целиком в какую-нибудь работу, он чувствует себя хорошо и бодро – это уж такое свойство его натуры; здоровье его совсем хорошо, от катара, по-видимому, и следов никаких не осталось, бессонницы тоже нет. Он каждый день вытирается холодной водой, да, кроме того, мы ходим почти каждый день купаться».[58]
Как видим, напряжённую работу удавалось вполне органично сочетать с отдыхом, с почти туристским образом жизни. Впрочем, Ульянова и Крупскую мало интересовала история и культура тех стран, где они жили. Даже в театр так и не собрались. Ведь думали-то они всё больше о России. Вот природу баварскую и швейцарскую, чувствуется, любили. Владимир Ильич, по словам хорошо знавшего его в эмиграции Валентинова, был приверженцем точного расписания дня – сна, работы, приема пищи, отдыха, прогулок. Последние Ленин очень любил и с удовольствием описывал их в посланиях матери. Так, в сентябре 1901 года он сообщал из Мюнхена: «Теперь здесь получше стала погода, после довольно долгого ненастья, и мы пользуемся временем для всяких прогулок по красивым окрестностям: раз не удалось уехать куда-нибудь на лето, так хоть так надо пользоваться!»[59] В то же время, как полагал Валентинов, Ленин был глубоко убежден, что «право на дирижерскую палочку в партии может принадлежать только ему… право утверждалось с такой простотой и уверенностью, с какой говорят: 2x2=4. Для Ленина это была вещь, не требующая доказательств. Непоколебимая вера в себя, которую много лет позднее я называл его верою в свою предназначенность, предначертанность того, что он осуществит какую-то большую историческую миссию, меня сначала шокировала. В последующие недели от этого чувства мало что осталось, и это не было удивительным: я попал в Женеву в среду Ленина, в которой никто не сомневался в его праве держать дирижерскую палочку и командовать. Принадлежность к большевизму как бы предполагала своего рода присягу на верность Ленину, на покорное следование за ним».[60]