Как было в действительности?
"…К Ленину приехали 21 января 1924 года после полудня профессора О.Ферстер и В.П.Осипов. Они внимательно осмотрели больного. Никаких тревожных симптомов не было обнаружено" .
В последние месяц у угасающего вождя мало кто бывал из его соратников. Ленин был почти недоступен для диалога в своей немоте, да и сам не хотел этих встреч. Надежда Константиновна в своих „совершенно секретных" воспоминаниях, пролежавших десятилетияв партийном заточении, вспоминала: „На вопрос, не хочет ли он повидать Бухарина, который раньше чаще других бывал у нас, или еще кого-нибудь из товарищей, близко связанных по работе, он отрицательно качал головой, знал, что это будет непомерно тяжело".
Но в тот роковой день Бухарин у Ленина в Горках был. После посещения безнадежно больного вождя врачами Ленину оставалось жить менее двух часов. Когда начались конвульсии больного, разрешили войти в комнату и Бухарину. В его письме в Политбюро не было „вранья".
Бухарин в письме обращается к этому эпизоду с Лениным, надеясь, что хотя бы память о вожде, которого давно превратили в святого идола, защитит и спасет его в эту критическую минуту. Дальше он пишет:
„…Мне остается только: или быть реабилитированным, или сойти со сцены.
В необычайнейшей обстановке я с завтрашнего дня буду голодать полной голодовкой, пока с меня не будут сняты обвинения в измене, вредительстве, терроризме… дайте мне, если мне суждено идти до конде по скорбному пути, замереть и умереть здесь, никуда меня не перетаскивайте и запретите меня тормошить.
Прощайте. Побеждайте.
Ваш Н.Бухарин".
Да, „скорбный путь" Бухарин пройдет до конца. Может быть, он вспомнил, как в сентябре 1919 года Политбюро обсуждало вопрос об арестах кадетов из буржуазной интеллигенции. Посыпались жалобы. Ареопаг поручил Бухарину, Дзержинскому, Каменеву вернуться к этим делам. Хотя ясно, что Политбюро „пересмотра" никакого делать не собирал ось. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Ленина, написанное 15 сентября Горькому.
„Дорогой Алексей Максимович!
…Мы решили в Цека назначить Каменева и Бухарина для проверки арестов буржуазных интеллигентов околокадетского типа и для освобождения кого можно. Ибо для нас ясно, что и тут ошибки были. Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна".
Вот так: место профессуры — в тюрьме. Их вина — думают по-другому, чем Ленин, Бухарин и остальные вожди. „Мера ареста… необходима и правильна". Вспоминал ли Бухарин эти страншры своей биографии? Как могли себя чувствовать русские интеллигенты в чекистских застенках, имевшие, как правило, лишь одну вину: неприятие большевизма?
Я, может быть, утомил читателей письменными монологами Бухарина, но думаю, что они помогают увидеть нечто более широкое, чем трагическая судьба этого ученика Ленина. Коллизии „любима партии" — отраженная волна страшного ленинского эксперимента. „Великий террор" конца тридцатых годов имел свои корни в ленинских идеях и действиях. В его распоряжениях, наподобие указаний Бош и Минкину: "Повесить, непременно повесить…"
Через полтора месяца после того как Бухарина арестовали, он вновь (в который раз!) пишет большое, на двадцати двух страницах письмо Сталину. Его мы не имеем возможности процитировать полностью, но несколько фрагментов, связанных с Лениным и ленинским „воплощением" в жизнь его идеалов, мы все же приведем.
„Ночь на 15 апреля 1937 года.
Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично.
Это письмо носит такой характер, что я прошу, чтобы оно было переслано И.В.Сталину без предварительного чтения кем бы то ни было.
…На пленуме я чувствовал себя как человек, невинно прикованный к позорному столбу… Я в отчаяньи клялся смертным часом Ильича. Ты-то ведь хорошо знаешь, как я его безгранично, всем сердцем и душой любил. Я воззвал к его памяти. А мне заявили, что я спекулирую его именем, что я даже налгал, будто я присутствовал при его смерти, даже приводили "документ" (статья Зиновьева), а суть в том, что я после смерти Ильича уехал из Горок в Москву, а потом вернулся со всеми, что и описано в статье.
…Я мечтал о большой близости к руководству и к тебе, не скрою. Я тосковал по крупным людям, я тосковал по более широкой работе. Что это, грех? Преступление? Тебя лично я снова научился не только уважать, но и горячо любить (опять, пусть сколько угодно хихикают люди, которые мне не верят, но это так)… Я бредил о доверии с твоей стороны… Все это было — и все полетело прахом, и я червем извиваюсь на тюремной койке…