Сдерживающая сила разума не всегда была в состоянии сразу обуздать возникшую ожесточенность, и тогда от конструктивного соперничества был только один шаг до морального унижения оппонента и до желания уничтожить его. Этой своенравной и в основе своей властной натурой двигал еще один импульс, шедший из подсознания и в значительной мере определявший все ее действия — стремление к власти. Лишь изредка эта движущая сила вырывалась наружу, как произошло на следующее утро после революции. При всей личной непритязательности и нетребовательности, при всей самоотверженности Ленин был натурой весьма эгоцентричной, для которой отождествление индивидуальной функции и всеобщих целей казалось само собой разумеющимся.
И во всем остальном любые рациональные соображения также подвергались ограничениям, идущим из сферы подсознания. Ленин всегда мог четко отделить необходимое от второстепенного, однако фанатизм, присущий его воле, и утопические фантазии его идей затуманивали, судя по всему, ясное видение реальной действительности с ее временной и пространственной данностью. Когда в начале 1918 года Ленин считал, что для полного осуществления социализма в России потребуется «несколько месяцев», и говорил в Совете Народных Комиссаров о том, что социализм может быть достигнут «через полгода», то этим он демонстрировал идеалистический оптимизм, находящийся в резком контрасте с весьма трезвым отношением к актуальным проблемам повседневной жизни. Сомнительным является утверждение Горького о том, что в этом «воинствующем оптимизме» Ленина просматриваются чуждые, нерусские черты; их можно обнаружить как у декабристов, так и у народников раннего периода. В любом случае здесь, в этом недостаточном понимании временного фактора заключена склонность к романтически-нереальному, которая в сочетании с опьяняющей верой в гигантские грядущие возможности развития человека, оплачиваемого сколь угодно большой мерой жертв и страданий, ставит его в один ряд с великими мечтателями и утопистами человечества. Уэллс назвал Ленина «мечтателем электрификации» и этим правильно определил исходный пункт его действий, мечту о преобразующей силе технического совершенства, которая приобрела для него власть, присущую разве что Евангелию. Уже в ранний период революции перед внутренним оком Ленина представала Россия, которая не только достигла уровня цивилизации Запада, но и перегнала его. Здесь на свет божий вырывается остаток духа славянофильства — то типичное смешение сознания собственной отсталости и мощного чувства юношеского превосходства над Западом, отпечаток которого с незапамятных времен лежал на проблеме отношения России к Западу. Именно такое впечатление создают разговоры Горького с Лениным о Толстом. «Кого в Европе можно поставить рядом с ним? — спросил он и сам себе ответил: — Некого!» «… и с удовлетворением, — добавляет Горький, — он потер руки и улыбнулся, довольно щурясь, словно кот на солнце». «Европа беднее нас», — сказал он в другой раз, так что Горький приходит к выводу: «Он был русским до мозга костей, с хитростью и лукавством Шуйского, железной волей Аввакума и столь необходимой революционеру прямолинейностью Петра Великого».
Не одному наблюдателю бросалась в глаза одна ярко выраженная крестьянская черта в Ленине, бесспорно присутствовавшая в нем, несмотря на то, что его предки уже три поколения назад отошли от крестьянской среды. «У него, — пишет Троцкий, — ум такой же правильный, как у крестьянина, только помноженный на максимум и снабженный острейшим научным методом мышления». Простая, скромная, и в то же время уверенная манера держать себя, трезвая оценка практических преимуществ, хитрость с оттенком плутовства — вот те основные черты, благодаря которым он казался своим тому крестьянину, который пришел к нему пожаловаться на тяготы жизни. Кроме того, с русским крестьянином Ленина роднит и способность очертя голову совершать насильственные действия. В этом состояла его тесная связь с исполинской мощью народа; в нем было что-то от духа Пугачева, возвращения которого ожидали не только анархист Кропоткин, но и панславист Погодин. Это был «народ» в специфически русском, ограниченном значении «низшего слоя народа», сохранившемся в понятии со времени начала европеизации. И этот «народ» нашел свое воплощение в Ленине, человеке из небольшого приволжского городка, несмотря на то, что возможны были совершенно иные инкарнации данного народного духа.
Однако в Ленине часто видели и типичного представителя русской интеллигенции, того радикально настроенного слоя образованных людей, который использовал духовное начало в качестве политического оружия против аристократии. Это вполне соответствует действительности, если вспомнить о том, что он рассматривал проблему руководства рабочим классом, безусловно, с точки зрения профессионального заговорщика-интеллигента, а не с точки зрения профсоюзного лидера или делегата совета. В этой связи его духовными предками — с русской стороны — следует считать в большей степени Чернышевского, Бакунина и Белинского, чем Герцена. Но именно поэтому становится ясно, что Ленин совсем из другого теста, чем, к примеру, Плеханов, в котором, как и в Марксе, был жив европейский дух со всем его гуманистическим наследием. Ленин же, напротив, находится по другую сторону гуманизма и идеализма; он принадлежит двадцатому столетию, от которого Буркхардт и Ницше ожидали возрождения варварства — и не в одной только России.
Тот же Буркхардт создал слово «ужасные упрощенцы», чей приход он предвидел. «Вы говорите, — однажды сказал Ленин Горькому, — что я слишком упрощаю жизнь и что упрощение грозит культуре крахом?» И тут же сам ответил: «Русской массе нужно показать что-то очень простое, что-то доступное ее пониманию. Советы и коммунизм — это что-то простое!» Этими словами он сам себя изображает одним из тех «симплификаторов», о которых шла речь. «Он был прямым и простым как все, что он говорил; в его героизме отсутствовал всякий блеск», — пишет Горький в своем честном и все же панегирическом некрологе Ленину, не задумываясь о том, что тактические ходы Ленина часто представляли собой уловки, его отношение к людям было не свободно от коварства и что эта «простота» его натуры включала в себя и роковую односторонность. Ленину недоставало понимания истинных душевных потребностей человека, находящихся по ту сторону рационально постижимого и целесообразного. Ему ничего не было известно о глубинной энергии жизни, о высших силах, о законах, действительно движущих историю человечества. Вот факт, который не укрылся и от Суханова, весьма наблюдательного очевидца: «Некоторые элементарные явления окружающей действительности были Ленину недоступны, и его гениальность не исключала частичной ограниченности в определенных вещах». «Соединение страстного фанатизма с полной слепотой вне сферы чисто политических тактических вопросов делает его фигурой отталкивающей», — пишет Боркенау[9].
Человек, в понимании Ленина, ориентированный на организацию, технику, прогресс цивилизации и классовую борьбу, в суженном и искаженном виде отражает образ того индивидуума, который является плодом высокой культуры Запада и Востока, который формировался и совершенствовался тысячелетиями под влиянием великих мировых религий.
Насколько значителен был перелом 1917 года, настолько же неразрывны между собой ленинизм и сталинизм. Сталин не предавал и не искажал дела Ленина: сталинизм вырос непосредственно из ленинизма. Второй скачок еще более ощутимо спрессовал в нескольких годах отрезок развития, рассчитанный на поколения. Начиная с 1928 года в коллективизации крестьянства и в пятилетних планах индустриализации была воплощена часть ленинской мечты. Какими гигантскими ни были бы формально эти достижения, все же они означают окончательное фиаско ленинского представления о том, что осуществление его программы принесет человечеству рай на земле, ибо с ними связаны закабаление свободного человека тоталитарным деспотическим режимом.
9
Одну из наиболее метких характеристик дал Ленину лидер социал-революционеров В. М. Чернов; она опубликована в газете «Дело народа» от 16 (29) апреля 1917 года. («У Ленина необычный разум, но это разум, который не охватывает вещи в пространстве с тремя измерениями: это разум одномерный, более того: разум однолинейный. Он не просто в шорах, а в шорах, которые на концах соединены так, что почти маниакально фиксируют взгляд на одной точке…
Ленин как человек безусловно чист… но он человек, имеющий тенденцию к искривлению воли, а поэтому притупленное чувство такта…»).
Лучшей из подробных биографий Ленина следует считать книгу Луи Фишера «The life of Lenin» (Нью-Йорк, 1964, в переводе на немецкий язык, Кельн, 1965). Следует упомянуть также Собрание сочинений В. И. Ленина, изданное Л. Шапиро (Штуттгарт, 1969), а также две работы Георга фон Рауха: «Ленин и «упущенная революция» в Германии» и «Ленин и проблема противоречий в капиталистическом лагере».