"Речь была выдержана в социалистических и интернационалистических тонах и как бы пыталась быть созвучной и левому крылу Собрания. Точно оратор стремился в чем-то заверить противников, вместо того, чтобы возможно резче отмежеваться от них и противопоставить им себя, как символ всероссийского народовластия…" Чернов утверждал, — продолжает Вишняк, — что "страна показала небывалое в истории желание социализма".
Одним словом, в желании построить в России "социализм" Чернов хотел превзойти самого Ленина, перегнать его слева. Таких фокусов Ленин не терпел от людей даже в собственной партии.
Произносились и такие речи, которые выслушивались с криками "браво”, "ура" со стороны галерки и с левой стороны зала, но при гробовом молчании и без протестов со стороны собрания. Это были речи большевистских ораторов — Свердлова, Бухарина, Дыбенко, Раскольникова. Свердлов потребовал от Учредительного собрания утверждения декретов съезда Советов о мире, земле и признания советской власти во главе с большевистской партией. Бухарин заявил, что образовался "водораздел, который делит все собрание на два непримиримых лагеря: "У нас воля к диктатуре трудящихся классов, которая закладывает фундамент жизни на тысячелетия" (Гитлер тоже хотел заложить "тысячелетний Рейх"), а у них — все сводится к воле защищать "паршивенькую буржуазно-парламентарную республику… Мы с этой трибуны провозглашаем ей смертельную войну…" Большевик Скворцов-Степанов дал и марксистское обоснование, почему большевики отрицают "народовластие", ибо по мнению марксистов, народ — это фикция. Есть только классы. Вот это место из его речи: "Как это можно апеллировать к такому понятию, как общенародная воля… Народ не мыслим для марксиста, народ не действует в целом. Народ в целом — это фикция, и эта фикция нужна господствующим классам". Бешеный вой и гвалт, с направленными в центр и на правую сторону зала, а также и на трибуну, винтовками и пулеметами, поднимался каждый раз, когда начинали говорить ораторы от большинства Учредительного собрания или бывшие социалистические министры Керенского, которые, к удивлению всех, еще не были арестованы. Церетели осуждал большевистский заговор и призывал собрание объявить Россию не советской, а демократической республикой. Как раз при его выступлении рев и вой достигли небывало высокого градуса, словно ревели и свистели не отдельные группы, а весь зал. Каждая фраза Церетели сопровождалась криками толпы: "Изменник! Палач! Предатель! Лакей!” И это по адресу человека, который всю свою жизнь служил делу революции в самой России, когда другие служили ей на безопасном Западе.
Другой министр Керенского — меньшевик Скобелев (будущий сменовеховец, перешедший потом к Сталину) сумел перекричать толпу, хотя он говорил о кровавом побоище, которое устроили большевики накануне открытия собрания, и потребовал создать комиссию для расследования этого преступления. Он говорил, что "стреляли без всякого предупреждения прямо в толпу, которая мирно демонстрировала в честь Учредительного собрания и молитвенно пела революционные гимны… Агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров… жертвы доходили до сотни человек…"
Люди Раскольникова, Дыбенко и бравые матросы Железнякова были вызваны, якобы для охраны спокойствия и рабочего порядка Учредительного собрания, как это бывало в любом цивилизованном государстве. Караулу, однако, был дан приказ оружие держать нацеленным в зал высокого собрания и на трибуну, когда выступают антибольшевики. Оружие было не только направлены в зал, но им угрожала, щелкая затворами, полупьяная солдатня. Эта солдатня расхаживала даже по залу, подходила к трибуне, когда выступал "не свой". Таким не своим был и втородумец, крестьянин Ефремов, который произносил речь под направленным в его грудь браунингом, но мужик нашелся, как начать речь: "Грудь каждого из нас, народных избранников, открыта… Если здесь, в стенах этого высокого Собрания, решено кому-нибудь из нас пасть жертвой злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника". В этих условиях неудивительно, что у секретаря Собрания Вишняка создалось впечатление: "Ружья и револьверы грозили ежеминутно "сами” разрядиться, ручные бомбы и гранаты "сами" взорваться".
Где был Ленин, когда начались прения? Мы приводили наблюдения Вишняка, врага Ленина, во время речи Чернова, но вот послушаем теперь соратника Ленина старого большевика И.Мещерякова: