После заседания по заведенному обычаю полагалось фотографироваться. В примыкавшем к залу помещении собрались журналисты и фотокорреспонденты. Ленина окружили американцы. В беседе с ними он выказал интерес к книге Петтигрю «Плутократическая демократия» и к выступлениям сенатора Бора. Пользуясь случаем, художник из какой-то нью-йоркской газеты быстро набросал его портрет, польстив ему словами: «Весь мир говорит, что вы большой человек». На это Ленин ему ответил: «Какой же я большой человек, взгляните на меня».
Две недели спустя он вновь выступал в этом зале. На этот раз он обращался к 4-му конгрессу Коммунистического Интернационала. Ленин целых три дня готовился к своему выступлению. Врачи разрешили ему выступать в течение часа. Тема его речи, которую он произнес по-немецки, была такая: «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции». О мировой революции он сказал очень мало, а когда заговорил о российской революции, он как бы оправдывался, — что было неожиданно. Он впервые признал тот факт, что Советы пришли к власти не потому, что большевики пользовались неслыханной популярностью у народа; они пришли к власти потому, что враг потерял голову. «Во время революции всегда бывают такие моменты, когда противник теряет голову, и если мы на него в такой момент нападем, то можем легко победить» — так он выразил свою мысль. Он говорил о введении государственного капитализма, но при этом подчеркнул, что при социализме государственный капитализм не может иметь никакой твердой опоры. Затем он перешел к разговору о российском рубле, сказав, что «количество этих рублей превышает теперь квадриллион»; однако он тут же прибавил, что нули можно и зачеркнуть, на что аудитория ответила дружным смехом. Но когда он заговорил о политике Советского государства в отношении крестьянства, зал притих. Ленин отметил, что с 1921 года крестьянских волнений в стране не наблюдалось. О крестьянах он отзывался с уважением. «…Крестьянство было за нас. Трудно быть более за нас, чем было крестьянство. Оно понимало, что за белыми стоят помещики, которых оно ненавидит больше всего на свете. И поэтому крестьянство со всем энтузиазмом, со всей преданностью стояло за нас. Не трудно было достигнуть того, чтобы крестьянство нас защищало от белых. Крестьяне, ненавидевшие ранее войну, делали все возможное для войны против белых, для гражданской войны против помещиков. Тем не менее это было еще не все, потому что в сущности здесь дело шло только о том, останется ли власть в руках помещиков или в руках крестьян. Для нас это было недостаточно. Крестьяне понимают, что мы захватили власть для рабочих и имеем перед собой цель — создать социалистический порядок при помощи этой власти».
Итак, он признал, что крестьян принудили защищать совсем не то, что они желали. Им была обещана земля, но теперь земля принадлежала государству. «… Мы имеем в своих руках землю, она принадлежит государству», — объявил Ленин. Получалось, что возник новый землевладелец, во сто крат гораздо более суровый. Во всей России вряд ли нашелся бы хоть один-единственный крестьянин, кому был бы по душе такой поворот дела, кто пошел бы воевать за большевиков, знай он, что наградой за эту его жертву будет тотальное уничтожение крестьянства.
Ленин в этой речи снова и снова возвращается к крестьянскому вопросу, как будто это была рана, беспокоящая его. Его тяготит вина, и ему хочется выговориться. Хотя он признает, что «крестьянство было за нас», однако тут же заявляет нечто совсем иное: «В 1921 году… мы наткнулись на большой, — я полагаю, на самый большой, — внутренний политический кризис… Это было в первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства, не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас». Если разобраться, то это два совершенно противоположных утверждения. Но Ленин был убежден в правильности и того и другого. Так было всегда. Он над такими вещами не задумывался, и во что хотел, в то и верил.
В приступе самобичевания он вдруг говорит: «…Мы сделали… огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я». Рассуждая таким образом, он походил на старика, который, оглядываясь на прожитую жизнь, не без удовольствия вспоминает грешки своей непутевой молодости. Его несколько утешало то, что и противники его — а своими противниками он считал не только капиталистов, но и социалистов Второго Интернационала, не разделявших его взглядов, — тоже совершали глупости. Он особенно упрекал Соединенные Штаты, Великобританию, Францию и Японию за то, что они поддерживали Колчака. Он так об этом высказался: «Это было фиаско, которое, по-моему, трудно даже понять с точки зрения человеческого рассудка». И выходило, что он сознательно умалял ошибки, сделанные большевиками, и до предела раздувал просчеты, допущенные капиталистами и сторонниками Второго Интернационала. В этой части его выступления слабых мест полно. Но к концу речь зазвучала более вдумчиво и весомо. Здесь он критиковал форму, в какой зарубежные социалисты информировались о том, что происходило на конгрессах и заседаниях Третьего Интернационала. Он находил резолюции Коминтерна далекими от понимания иностранцами. «Резолюция слишком русская: она отражает российский опыт, поэтому она иностранцам совершенно непонятна, и они не могут удовлетвориться тем, что повесят ее, как икону, в угол и будут на нее молиться». Действительно, эти резолюции обычно оформлялись в типично русском стиле и касались сугубо российских проблем. Создавалось впечатление, что Ленин наконец-то начал сомневаться в необходимости для других стран следовать российскому образцу и уже не видел в этом какой-то неизбежности.