«Аи, что вы сделали? Живы остались?»
«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»
Сели покушать и — обратно в леса.
У меня ни ногтя не осталось — все сошли. Новые росли. И кожа — лоскутьями, заберешь — она так и снимается…
Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич — длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на него внимательно, молвит:
— Что вы, товарищ комиссар, похудели?
— Болею все, Клава… Второй месяц болит желудок!
— А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!
— Влюбился? Нет!
— Верно, товарищ комиссар, похудели!
Дмитриев хочет что-то ответить, но тут — стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную… ручными гранатами — «лимонками».
— Ай, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь… Ваши оставили!
— Оставь, оставь, бабушка! — говорит Дмитриев. — Идем, я тебя провожу!
И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ…
— В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, — нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым… И сведения собрать предложилась я — местность мне знакомая…
Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане — документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там… без старосты нельзя!..
Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это — выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва… Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» — «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»
А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне — в ту сторону!»
Он: «Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»
«А что там на базаре есть?»
«Да все! Ведра, по хозяйству все, только дорогое!»
«Можно и съездить… Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы, иль нет?»
Он: «А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска… Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».
«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»
«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там — питаются…»
«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»
Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.
Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь — думаешь: как будет? Удачно или нет?
Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом: «Ваш пропуск!»
Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск: «Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»
И проехали!
И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно.
Смотрела, приценивалась. Да… Ходили, ходили по базару мы с ним… Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю: «Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»
Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками: «Не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, дяденька!»
И вот, он так и не возьмет. Говорю: «У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, — может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»
Он: «Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»
Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая.
Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она — жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но — неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела: «Клава, я твое письмо получила!» (Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я — партизанка.)
Прихожу. Она засуетилась и — «Кушать ты хочешь?», около меня заходила.
Спрашиваю: «Ну как, Катя, живете?»