Сила лесных жителей с каждым днем росла. И наконец, под напором Красной Армии, истребляемые партизанами, немцы побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы.
Обреченные на погибель «завоеватели» жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Вдоль обочин шоссе чернеют обломки машин и замерзшие, закостенелые трупы гитлеровцев…
Сожженное до основания Милютино…
Цветущим было это большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворечни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни!
Березовая аллея на Большие Льзи. На объезде впереди застряла машина. Ее облепили, как муравьи, вытащили, вынесли на руках. А я пока разговаривал с девушками. Они — скрывавшиеся в лесах жительницы деревень Большие Льзи и Малые Льзи. «Правда ли, что у вас сожжены живьем люди?» — «Правда! Сто тридцать человек, семьями в обеих деревнях. Даже кошек на заборы вешали, обрубали хвосты, расстреливали!.. А мы чудом живы!»
…Николаевка — ни одного дома, разоренная церковь, дорога на Уторгош.
Щирск — сожжен совершенно. Теребуни сожжены. Хрезино тоже. Вот — река, пробка, пушки. Переправа. Деревня Заплюсье. Из сорока трех домов сожжено сорок. Карательный отряд действовал две ночи, на рождество. Угнали в Германию девушек и ребят.
Везде следы боев, взорванные мосты, объезды — по фугасным воронкам.
Разбитые танки и орудия. Собранные лыжи. Надписи: «С дороги не сходить, мины!» Остатки автомашин. Идущие к фронту наши тягачи с огромными (202-миллиметровыми) пушками — их много. Бегущие грузовики…
Область сплошных пепелищ… Та часть населения, которая уцелела в лесах, возвращается, — тянутся в одиночку по дороге, со скарбом за спиной.
Тянутся пешком и красноармейцы. Но большие участки дороги — пустынны, безлюдны…
Плюсса — полуразрушенная, полусожженная. Взорванный мост. Поиски дороги, среди руин и пепелищ. Нет людей, кто указал бы. Хожу взад и вперед, ища. Разрушенные, прогорелые каменные дома. Безлюдно везде. Одинокий старик, роющийся в ломе. Указал дорогу. Иду, отчаиваясь от усталости, в одиночестве — по мертвой дороге. До совхоза «Курск» — пять километров.
Березовая разбитая дорога, лесистые бугры и холмы, живописная местность. В совхозе та же полная неопределенность: где, кто, что… Группа красноармейцев, офицер. Узнаю: 67-я армия идет в обход Пскова с левого фланга, занимать Псков должна 42-я. Но где КП и как туда добираться, никто не знает. Ближайший, 116-й корпускилометров за пятьдесят, в совхозе «КИМ».
Приехавший оттуда рассказывает: вчера, 28 февраля, в семи километрах от совхоза разорвавшейся бомбой уничтожена редакция газеты 224-й дивизии.
Передовые подразделения уже в двух десятках километров от Пскова. Противник еще позавчера оторвался. Он на всем участке фронта нашей армии оторвался.
Это — сквернейший признак. Пленные плетут все то же: «Гитлер приказал — 27-го к вечеру всем отойти на Псков». Так и сделали.
…Вот у совхоза «КИМ» место гибели редакции: искореженные автомашины, вдребезги разбитый печатный станок. Кругом валяются книги, газеты, лежит окровавленный тюк бумаги. А вокруг еще фашистские листовки. Вчера, часов в шесть вечера, налетело двадцать пять самолетов, человек сто двадцать ранено, несколько десятков убито… В пути все деревни сожжены. И давно уже: с октября, с ноября… В Городце осталась только церковь. 23 февраля поп первый вернулся из леса в церковь со звонарем: «Сегодня день Красной Армии, нас освободила Красная Армия, давай, звони сильнее!» И закричал красноармейцам: «Теперь я в Красной Армии?» — «Да!» — «Тогда фронтовую норму — сто грамм давай, полагается и мне!» — «Нельзя без приказа АХО». — «Ну если АХО, приказы, то идите без всяких АХО ко мне!» Раздобыл запрятанный самогон, налил всем.