Все кончилось немного дней назад, когда в район стремительно вошла Красная Армия. Разбойничья крепость карателей в Быстроникольской больнице была брошена застигнутыми врасплох бандитами. Они бежали, выпрыгивая в окна, сбрасывая с себя куртки и сапоги. Они пока скрылись от священной мести гневного, оскорбленного русского народа. Может быть, они сейчас в Пскове, может быть, где-либо в Эстонии. Номер отряда их — 33. Никуда не уйти от ответа комендантам Пскова, Быстроникольской, изуверу-капитану. Имена их станут известными[34]. Они будут пойманы даже на краю света. Не спрячется нигде палач-фельдфебель, ни один из его солдат. Их мрачные преступные лица помнит вся Псковщина, помнят жены, дети и братья расстрелянных… На деревьях Песчаника зарастет кора, избитая пулями расстрельщиков. В деревнях Пикалиха и Волково и сотнях других деревень, на пепелищах, где лежат кости сожженных живыми детей, вырастут новые, лучше прежних, дома. Но фашистские негодяи раньше ли, позже ли, а будут пойманы, судимы народом, повешены, и мрачные воспоминания об их зверствах не изгладятся из памяти русских людей никогда!
9 марта. Перед закатом. Леспромхоз
Утром из леспромхоза, где я спал у метеорологов на полу, в домике той разоренной больницы, что была штабом немецкой комендатуры и эстонского карательного отряда, я отправился пешком в деревню Рыбиха, так как накануне договорился с Кулачковским, что он поведет меня по всем местам, означенным террором этого свирепого карательного отряда.
Шоссе. Река Череха. Полусгоревшая деревня Рыбиха. Изба, в которой только что разместилось отделение агитации и пропаганды 67-й армии. Тут крестьяне и крестьянки. Записи их рассказов. Стола нет, тетрадь — на коленях.
Затем со стариком Кулачковским — седым, худым, изможденным, заросшим седою щетиной — выхожу.
День солнечный, яркий, лакированные мартовским солнцем снега, на дороге — жижа, таль. Печальные пепелища деревни Рыбиха. Путь по льду реки.
Вот он, взорванный партизанами шоссейный мост на дороге к Пскову. Бой был всю ночь, старик наблюдал его из окна того дома, неподалеку от которого сейчас — только пепел.
Вырубленный лесопитомник, участки срезанного и положенного рядами кустарника (резало население, по приказу комендатуры). Опушка леса, надписи: «Мины». Несколько изб. Мужики — истые, бородатые, и до пятнадцати «питомцев» за столом едят мясо и ржаную кашу. Мужик-хозяин кормит всю «семью», состоящую в основном из прижившихся у него сирот-беженцев. Разговоры о карателях, плач старухи, чью сестру они убили в деревне Волково…
Иду со стариком дальше, на опушку того леса, где было расстреляно немцами больше ста крестьян, женщин, детей. Иду через поле, прежде бывшее парком. Вот он — Песчаник: опушка леса, ослепительное, веселое солнце, деревья, вся природа под таким солнцем благостна, празднична, великолепна. А на опушке, в снегу, — талые ямки, ячейки бесснежной почвы. Кое-где валяются шапки, лоскутья одежды, видны ржавые пятна крови.
Старик показывает на одну из таких ямок: вот здесь лежал дорожный мастер Иван Иванович Пикалев, а тут рядом две его дочери — Людмила, Олимпиада… Обходим этот участок, везде все то же. На деревьях следы пуль, выщербинки. Трупы похоронены несколько дней назад, по указанию военных властей, крестьянами — неподалеку, на братском кладбище…
Идем оттуда к двум домикам больницы (в третьем, большом, доме, сожженном при отступлении немцами, оказывается, была раньше поликлиника, — в больнице до войны работал врачом сын Кулачковского). Осматриваю помещения, видевшие при карателях столь многое, и вал, и разветвленные траншеи, и бойницы — всю очень продуманную и сильную систему укреплений круговой обороны фашистов. Она сохранилась, вокруг нее пояс проволочных заграждений, ныне прорванный здесь и там. Каждый сантиметр вокруг простреливался! При одном из домиков, отдельно — каменный ледник. В нем немцы расстреливали людей. С другой его стороны — конюшня. Наверху еще один дзот, с круговыми бойницами…
Расстался я с Кулачковским. Насмотрелся на все, наслушался за два дня всех этих рассказов, и затомилась душа. Захотелось сразу же отсюда на передовую, в бой — куда угодно, только бы в бой. И вот, созвонившись с Белой Горой, напросился: нет ли куда оказии? «Хотите ехать в танковый полк? Он сейчас ведет бой, прорывает оборону немцев». — «Хочу!» — «Выходите на шоссе, машина офицера связи, фургон, возьмет вас!»
34
Имена их — Ремлингер, Грунс и Макс — стали известны мне на Ленинградском процессе немецких карателей, происходившем в декабре 1945-го — январе 1946 г., — см. 26-ю главу этой книги.