…Однажды я проходил по станции. Хуахэн кричит: «Ты видел? Ты видел?» (по-русски). Я подошел к вагону, вижу: бригада человек двенадцать, грузят тару из-под снарядов и пороха. В вагоне — два испанца. Один ломом пробивает большие цинковые пороховые банки. Другие смеются: «Только, чтоб шархэнд[38] не увидал и немцы!»
Другой раз — это было 3 июля, вечером — ко мне подошел кабо, сказал, что ему нужна «уна ковадью» (одна лошадь). Я спросил: «Для чего?» Он: «Тылы испанской дивизии на днях переходят в другое место, немцы тоже уходят.
Мы — семнадцать человек — хотим убежать к русским, нам надо сделать запас продовольствия и обмундирования. На станцию прибыл и выгружается эшелон, он стоит под нашей охраной, — ночью там будут патрули из верных людей, никто нам не помешает!..»
Я — через Трунина Владимира и Пахомова Николая — достал им лошадь с телегой у крестьянина, и они всю ночь возили — за реку Ижору, в лес. Вывезли шесть тюков обмундирования, четыре ящика с автоматами и восемнадцать мешков муки. Выждав, когда испанцы отдали лошадь русскому и тот отъехал, немцы задержали возчика. Крестьянин сказал, что это я предоставил испанцам лошадь.
Ночью, в двенадцать часов, ко мне пришли на квартиру немецкий фельдфебель и унтер-офицер — переводчица Нина из Федоровского. Они привели с собой Трунина и Пахомова. Переводчица меня спрашивает: я ли давал лошадь? Отвечаю: «Я».
Меня отвели в комендатуру, которая ведала гражданскими делами. Вначале фельдфебель — комендант освободил нас до утра. Утром мы явились в сопровождении двух испанцев — патруля, присланного за нами, и нас арестовали.
Испанцев тех — семнадцать человек — тоже всех арестовали. Их отправили в Испанию для отбытия наказания. Нас держали месяц, потом мы сунули взятку офицеру-белогвардейцу, и нас освободили…
Недели за две до этого, 18 июля 1943 года, пока я, арестованный, находился в селе Покровском при испанской жандармерии, произошло необыкновенное событие. В час дня нас, арестованных, выгнали из лагеря во двор чистить картошку. Вскоре начался обстрел тяжелой артиллерией, бившей из Ленинграда. После первого залпа нас загнали в окоп. Обстрел продолжался, — всего разорвалось до двадцати снарядов.
В самом начале третьего нас внезапно выгнали из окопа, запрягли в телегу, погнали к зданию бывшего Ольгинского приюта, превращенного при советской власти в клуб, — здесь теперь была столовая штаба испанской дивизии. Бегом мы, трое подследственных по делу об эшелоне — Трунин, Пахомов, я — и человек семнадцать пленных красноармейцев, подхлестываемые кнутом, пригнали телегу к зданию клуба.
Оказалось: в клубе в этот день был устроен банкет по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании. Он начался ровно в два часа дня. И ровно в два часа дня первые три снаряда русских попали сюда…
Нас через двадцать минут пригнали сюда вынести трупы и сделать уборку. О том, что произошло в самом начале банкета, мне рассказали две уцелевшие официантки — русские девушки из Пушкина, которые все видели…»
Инженер Шлихт рассказал мне подробности этого происшествия, которые я приведу в следующей подглавке, озаглавленной «Каталонец Антонио», а здесь пока скажу только о том, что после этого события в шесть часов вечера на поданных отовсюду машинах весь штаб дивизии переехал в Красную Славянку, километра за полтора…
«…Через несколько дней к нам подходит шархэнд — это было в четыре часа — и говорит, чтоб не выходить, потому что в пять часов дня русские будут стрелять. И действительно: ровно в пять — налет русской артиллерии.
Значит, в Ленинграде была их радиостанция.
Осенью сорок второго года у бумажной фабрики «Коммунар», в шести километрах от села Покровского, был только один крест, над могилой испанца.
И офицер сказал, что больше пяти крестов не будет, потому что «возьмем Ленинград». Когда испанцы уходили из Антропшино и села Покровского на другое место (последняя часть ушла тринадцатого октября сорок третьего года), там на кладбище оставалось девятьсот двадцать шесть крестов, и испанцы возмущались. Причем похоронены там были только те, которые скончались в лазарете или по дороге к нему. А сколько было убито на фронте — неизвестно.
Их было всех восемнадцать тысяч. Я знаю это потому, что работал в пекарне.
Каждому полагалась в сутки булка весом семьсот пятьдесят граммов, пропускная способность пекарни была двадцать две тысячи булок. Ну, примерно тысячи две-три они разворовывали, остальное шло в дивизию. Считаю, что до отъезда эшелона из Антропшино на станцию Кикерино (куда отправился лазарет, — а остальные части я не видел) они потеряли убитыми и ранеными примерно шесть тысяч человек.