На месте станционного здания, примыкавшего к вокзалу, только груды слипшегося кирпича, куски в один-два кубических метра, да извитое железо, да несколько изломанных железных кроватей.
На торцовой стене вокзала сохранилась надпись: «Любань», но часть черных ее букв замазана зеленою краской камуфляжа. От навесов, что были над перроном, остались только несколько столбов.
На запасных путях стоят сборные вагоны. Между путями и руинами навален уголь, его грузят в тендеры паровозов прямо с земли.
А в купе вагона «Красной стрелы» — тепло, уютно, разноцветные шелковые абажуры настольных ламп, пиво (по две бутылки, по талонам, на каждого пассажира!), бутылка пива — сорок рублей да залог за посуду — тридцать.
Состав «стрелы» — роскошен, синие свежевыкрашенные вагоны, с крупными надписями «Express». Отлично сшитые форменные шинели железнодорожников, на плечах погоны, внешность железнодорожников прямо-таки элегантна. Чистота, опрятность, элегантность самой «стрелы» явно дисгармонируют с диким хаосом разрушения этой большой станции. Впрочем, скверик, примыкающий к вокзалу между путями, чист и опрятен, цветочные клумбы выложены выбеленным кирпичом.
А от скверика в здание вокзала нисходит лестница. Я спустился туда — там вода, остатки нар, рухлядь, немецкая каска. Бетонированный мост над путями разрушен.
В стороне от путей — скопище мертвых танков, штук восемь, собранных вместе. И опять штабеля: ящики с боеприпасами.
Вокруг торчат только трубы печей. Среди них устояла лишь белая каменная церковь, побитая осколками, исщербленная.
Вся территория Любани обведена узким окопом, с отростками для пулеметных гнезд…
Через реку Тигоду мы переехали по новому деревянному мосту, а фермы старого лежат в воде, разбитые. Вокруг моста — несколько заросших травой фортеций — открытых позиций для зенитных батарей. Они очень аккуратны, выложены посередке квадратными площадками для орудий. Кое-где насыпь возле мостов взорвана рядами фугасов.
Выехали из Любани мы ровно в двадцать один час — еще совершенно светло.
А холод такой, что, кажется, выпадет снег.
На 88-м километре вдали, налево, деревенька в березовых кустах, а ближе — остатки сгоревшего военного склада, какой-то базы, и часть уцелевшего имущества: бочки, ящики, проволока кругами — сложены в стороне.
Вдоль насыпей — рельсы узкоколейки, и они кругами, на эстакадах, выведены над болотом, это — поворотные петли с ажурным, дощатым перронцем, вдоль всей окружности круга. И опять — лес, тут уже будто и не тронутый войною, зеленеющий травой, сочный, свежий. В бескрайности берез — купы сосен… Не тронутый войною? Но ведь здесь два года назад выходили из окружения части 2-й Ударной армии!
Пасмурное небо почти очистилось. Остатки туч, перья их, чуть подсвечены багрянцем. Где-то далеко на западе садится солнце.
Новые, свежего дерева, телеграфные столбы тянутся вдоль поверженных немцами столбов прежней линии.
А вторая колея — только шпалы, шпалы, черные, вынутые из насыпи, но лежащие как надо, со следами накладок и костылей. Рельсов и в помине нет.
Поезд идет медленно. Безлюдье вокруг. Темнеет.
— Разрешите маскировку сделать! — говорит молоденькая проводница.
— Шелковые занавески даже! — говорю я. И проводница отвечает гордо:
— Сейчас «стрела» оборудована лучше, чем в мирное время!
…По расписанию «Красная стрела» теперь (из-за того, что движение однопутно) идет до Москвы девятнадцать часов, вместо девяти с половиной, как ходила до войны. Но идет! Идет!!
6 июня. Путь в Ярославль
В вагоне поезда № 82 — жестком плацкартном — пусто. Солнечный, ясный день. Еду из Москвы в Ярославль. Высшее инженерно-техническое училище Военно-Морского Флота в полном составе возвращается из Ярославля в Ленинград, к месту своего постоянного пребывания. Мой отец должен также, на свою радость, перебираться в родной город. После прошлогоднего инфаркта он, однако, чувствует себя неважно, поэтому я решил заехать в Ярославль, избавить его от лишних семейных и предъотъездных хлопот и, если удастся, сопровождать в пути.
Пять дней, проведенных в Москве, были заполнены делами ТАСС, оформлением документов, выполнением поручений ленинградцев. Повидал Лавреневых, моих родственников Лагорио, других друзей и знакомых. Никакими литературными делами не занимался, чтоб не задерживаться в Москве.
В Ростове — множество пассажиров, толпящихся у вагона, — реэвакуируемые ленинградцы. Вид у них здоровый, отличный. Севшие в поезд радостно взволнованы: «Домой!..»