Голова моя так нестерпимо болела, что я не мог принять участия в разговорах, даже отказался от чая, что вскипячен был в большом жестяном чайнике. Я надел свою шинель и лег в ней на каменные плиты тротуара, перед самыми гусеницами танка, подложив под голову полевую сумку. Невольно подумал, как выглядело бы, если б какой-либо офицер лег отдыхать, скажем, на улице Горького в Москве? Тщетно стремясь заснуть, я глядел на тусклый огонь пожара, полыхавшего в центре Нарвы, слушал, как танкисты, наладив радиоприемник, прильнув к открытому люку, принимали приказы Верховного Главнокомандующего из Москвы. Они спохватились поздно (приказы уже были переданы) и ловили куски сообщений. Во внешнем мире творились великие дела, эфир был полон вестей о них, и здесь, в разоренной Нарве, на фронте, особенно волнующими были эти куски московских известий, из которых мы поняли, что взято несколько городов: было уже четыре приказа — о Белостоке, о Станиславе, о Львове, о Режице… Но танкисты, как и все мы, так привыкли к крупным победам, что принимали сообщения почти без всяких внешних выражений радости. И все же радость жила в каждом из нас, праздничное чувство владело всеми. Спящий, пробуждаясь, спрашивал: «Что? Какие города?»
Коротко узнав, отвечал: «Здорово!», или «Вот это хорошо!», или «Дают им жизни!». И сразу же вновь ронял голову на броню и засыпал опять, но на губах его, уже во сне, продолжала блуждать улыбка.
Через полчаса-час танки должны были двинуться дальше, танкисты шли в бой, и в эти минуты случайной стоянки сон был дороже всего…
Скоро я впал в полузабытье — дремоту, не снимавшую ощущения головной боли. Сквозь эту дремоту я услышал лязг гусениц, гигантски нарастающий, приближающийся. Казалось, вот-вот я буду раздавлен, но шевелиться не хотелось, я знал, что охранен броней того, стоящего рядом ИС от всяких случайностей. Махина танка, пришедшего с переправы, прокатилась мимо меня так тяжело, что я ощущал, как прогибалась подо мной земля вместе с плитами панели. Всеобъемлющий грохот стал спадать, танк промчался, за ним вырос второй, за вторым третий — танки пошли сплошной чередой, несколько десятков, и каждый, катясь по мостовой, проминал почву возле меня. Я услышал окрик:
«Кто там лежит? Вставай! Задавим!» И тогда я встал. Приютивший нас танк «Ленинградец» зарокотал мотором, ерзнул, рванулся и, залязгав гусеницами, покатился вдаль, вслед за прошедшей танковой колонной. За ним всколыхнулся второй, зигзагообразным, рыскающим движением съехал на мостовую, везя на себе десятка два облепивших его людей, и помчался за первым. Мы подошли к третьему, но и тот двинулся нам навстречу и промчался мимо, прижав нас к краю панели, едва не задавив. И все-таки было что-то мирное, доброжелательное в этих несущихся чудовищах, — казалось, даже случайно они причинить зла нам не могут, ведь это свои, наши, родные танки. Именно такое чувство я осознал, когда танк за танком шли мимо нас, а мы проскальзывали между их вращающейся гусеницей и заборчиком, должно быть, так же, как и все в Нарве, минированным, и нам оставалось места, что называется, в обрез. Но один из танков все продолжал стоять (его огибали другие): танкисты наскоро доедали какое-то варево из ведра. Мы подошли и попросили их включить радио, потому что ожидался еще приказ. Один из танкистов полез в передний люк, мы и два-три танкиста сунули в этот люк головы и, сгрудившись, слушали пойманные радистом на волне медленных, для газет, передач сообщения. Проходящие танки своим лязгом и грохотом заглушали передачу, радист — сержант Карабанов во весь голос кричал в танке, дублируя то, что слышит, мы поняли только: передан еще пятый приказ — о Шауляе… Пять приказов за один день — этого еще не бывало до сих пор!..
Танк двинулся вслед за прочими, и мы трое только что бывшие среди людей как дома, опять оказались словно брошенными и всеми забытыми. Но это чувство бездомности и одиночества тотчас миновало: мы спустились к мосту, где стояли маленькими группами понтонеры, распорядители движения. Ровный понтонный мост, поблескивающий при луне, в эти минуты был пуст: на том берегу опять произошла какая-то заминка. Река Нарва широко и беззвучно лилась перед нами, играя отражением луны. Мы хотели перейти по мосту на тот берег, — нас остановил часовой: приказано никого не пропускать, пока не пройдут все танки и самоходки! Они снова пошли — поодиночке. Мы узнали, что их должно переправиться около пятисот!