…Когда прокурор называет фамилии подсудимых, они напрягаются. Визе слушает опустив голову. Ремлингер нагнулся на стуле, устремив голову вперед.
Зоненфельд, почесав губы, опять сидит столь же «отсутствуя». Переводчица теперь стоит ближе к нему. Ремлингер трет глаз, выпрямляется, опять трет глаз. Речь идет о нем, о тюрьме Торгау, об Опочке, о Пскове и Будапеште.
Немногим отличается от Зоненфельда в своей неподвижности и «отъединенности» Бем.
«…Гитлеровский палач Ремлингер должен понести заслуженную кару за преступления», — заканчивает прокурор о Ремлингере.
Ремлингер, слушавший напряженно, передохнув, скрещивает руки на груди.
Он с напряжением ждал, какую именно кару, а пока это еще не ясно, и его движение отображает то, о чем он думает.
Прокурор говорит о Штрюфинге. Тот сидит, выпрямившись на стуле, расставив ноги, ладони на животе, голову держит прямо, без особого выражения на лице. Речь идет о его зверствах, о расстрелах им детей.
«Подсудимый Бем (тот, услышав свою фамилию, подтягивается, встрепенувшись)… лично Бем расстрелял при этом, как он говорит сам, шесть человек».
Бем сидит опустив глаза, но в позе довольно свободной, нога на ногу, сунув руки в рукава — одну в другой на коленях. Потом вытаскивает из кармана листки, «считывает» их с тем, что говорит прокурор.
«…Энгель…»
Энгель тоже извлекает из кармана какие-то бумажонки.
«…Зоненфельд…»
При этом Зоненфельд не шелохнулся, только чуть ниже опустил голову, глаза опущены; слушая, что прокурор говорит о нем, он внешне ничем не выдает себя: интересуется ли он речью, или нет; слушает, будто речь идет не о нем.
Может быть, и в самом деле, уже все поняв о своей судьбе и примирившись с нею, он ничего о себе и не слушает?
Визе тем временем совсем вкопался в какие-то разложенные на коленях бумажки… О, этому жизнь, видимо, дорога!
«…Подсудимый Янике…»
Янике и сидит, как обезьяна: голову в плечи, ссутулившись, нагнувшись вперед, с выражением, я бы сказал, «наивно-бандитским».
«…Лично Янике расстрелял более трехсот человек…»
В зале шум, а Янике… ни тени не пробежало по лицу Янике!
«…Подсудимый Скотки…»
Я не вижу его физиономии, так как она закрыта от меня Ремлингером.
Переводчица по мере произнесения прокурором речи переходит вдоль барьера от одного подсудимого к другому, чтобы быть ближе к тому, о ком в данную минуту идет речь. Ее фигура, в черном платье, черных туфельках, ее пышная черная шевелюра, мягкостью очертаний как-то не гармонирует с монотонной одноцветной сухостью немецких военных курток, в коих сидят подсудимые.
Пять солдат внутренних войск НКВД, в кителях, с двумя рядами пуговиц, с поясами поверх кителей, в зимних шапках-ушанках, с винтовками, стерегут подсудимых — трое за скамьей, двое по бокам барьера. Вот опять вспыхнули «юпитеры»… Речь идет о Фогеле, о Герере…
«…Дюре… расстрелял двадцать пять человек…»
Дюре — жеманится, пытается гримасой изобразить — «неверно», мол, потом, когда речь пошла о расстреле им женщин, утвердительно кивает головой и… улыбается, смеется!..
Визе слушает, наклонив голову набок, очень сосредоточенно.
«…Пусть эти звери со страхом и трепетом услышат суровый приговор советского суда…»
Гром аплодисментов.
«…Прошу приговорить всех подсудимых к смертной казни через повешение!..»
Рев удовлетворения, неистовый грохот аплодисментов. Подсудимые замерли в неподвижности, но ничем не выдают своими лицами себя. Только Дюре криво усмехается…
Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Ремлингер уходит в уборную.
…После перерыва суд дает слово защитникам. Ох, тяжела роль защитника в таком процессе! Даже будь они сами фашистами, им нечего было бы противопоставить чудовищным фактам и оставалось бы только твердить пресловутое слово: «приказ… приказ…» До чего же удалось Гитлеру низвести германскую нацию, если она покорно стала слепым, страшным, кровавым орудием в руках гитлеровцев! Что же говорить сейчас защитникам — нашим, нормальным, гуманным, советским людям?
Выступает защитник Ремлингера Зимин.
«Юпитеры» освещают публику, идет киносъемка. Зал абсолютно переполнен.
Защитник говорит о Германии, о пруссачестве, о том, что сорок три года Ремлингеру вдалбливается: выполнять приказ независимо от его содержания; что Ремлингер просто «автомат в генеральской форме», что германскому солдату «не политикой заниматься запрещено, а рассуждать и думать запрещено».
Зоненфельд косит глаза на Зимина, смотрит на него искоса минуту, две, не поворачивая головы, и — опять принимает прежнюю позу: фигура его металлически неподвижна.