«Я должен возражать товарищу прокурору…» — говорит Зимин.
Зоненфельд опять косит глаза на Зимина.
«…генерал Ремлингер может быть назван только исполнителем преступлений…»
О чем думает сейчас Зоненфельд? В его взгляде мгновенное выражение иронии, даже презрительности. Ведь он, конечно, лучше защитника, лучше всех в этом зале знает, что такое генерал Ремлингер!
2 января — в единственный мой свободный день — я перечитал в моей полевой тетради февраля — марта 1944 года записи о том, что я сам видел и слышал от уцелевших, спасенных нами людей, сделанные мною на пепелищах деревень Милютино, Заполье, Плюссы, Большие и Малые Льзи (где от всей деревни, затянутой саваном снега, остался забор, на котором висели в ряд расстрелянные немцами кошки, — садистам для их развлечения уже, видимо, не хватало людей!), и Карамышево, и Волково, и Пикалиха, и десятки, многие десятки других… Сколько еще не рассказанного, не известного нынешнему суду записано только в моих тетрадях!.. Я мог бы предъявить их суду, если бы и без них перечень преступлений, выявленных судом, не был бы слишком достаточным для вынесения справедливого приговора!.. Ни одного живого местного жителя не встретила наша армия, освободив Пушкин, и Павловск, и Петергоф, и Стрельну, и Красное Село, — я был в этих местах в момент их освобождения. Знаю! После выступления военно-медицинского эксперта можно понять, что с населением этих мест сделано гитлеровцами; куда делись жители Гатчины, — их было до войны там пятьдесят пять тысяч, их осталось там, когда мы пришли туда, немногим более трех тысяч… Так — всюду, по всей Ленинградской области! Жителей не оказалось ни в Пскове, ни в Новгороде, ни в Порхове.
Как и чем защищать сейчас можно Ремлингера и Зоненфельда и прочих?
«.. И третье, — сказал только что Зимину — «1-Ц» не всегда действовало по прямым указаниям Ремлингера, а независимо от него…»
Ремлингер слушает без выражения на лице.
«…И может быть, теперь, после победы, можно не принимать той меры, какую требовал прокурор, и сделать снисхождение…»
Глухой, но громкий гул неодобрения в зале — протеста против этих слов защитника…
Я не стану приводить здесь записи выступлений всех защитников. Один философствовал по поводу ответственности или не полной ответственности тех, кто выполнял приказы, находясь в их тисках, поскольку это была система.
Другой рассуждал о том, что смягчающим обстоятельством нужно считать принуждение к преступлению, что в германской армии, воспитанной на принципах слепого подчинения, всякое преступное действие совершалось по принуждению.
Третий защитник сказал:
«Истина познается в сравнении. Сравните вину подсудимых Нюрнбергского процесса с виной сидящих здесь… Я прошу сохранить жизнь моим четырем подзащитным, как подачку великого могучего русского народа-победителя разбитому, раздавленному врагу — сохранить жизнь Янике, Бему, Визе и Фогелю…»
В зале шум и возглас:
«— Как? И Янике?..»
Четвертый, выступая в защиту Зоненфельда, Герера, Энгеля, говорил о том, что из них только Энгель был обер-фельдфебелем, а остальные были солдатами. И сказал, что его подзащитные «являются жертвой фашистского режима и гитлеровской пропаганды. Они совершали тяжкие преступления… Но сегодня, когда наш Советский Союз могуществен, как никогда, когда Германское государство повергнуто в прах… я хочу верить, что если моим подзащитным сохранить жизнь, то они пойдут яростными агитаторами против фашизма!»
Это выступление вызвало взрыв гневного шума в зале… и общий смех. Не могу удержаться от смеха и я.
Последний защитник говорит о Скотки и Дюре:
«Из германских дебрей вышел первобытный человек и рассказывает начистоту то, что он совершил… Скотки проходит перед нами наиболее яркой фигурой в своей наготе первобытного дикаря. Никто другой не давал показаний с таким стремлением рассказать о своих преступлениях всю правду, и не только о себе, но и о тех, кто с ним вместе действовал…»
Защитник не находит никаких других слов в защиту Скотки и не высказывается по поводу меры наказания, а вот…
«В отношении Дюре, я просил бы сохранить ему жизнь…»
Объявляется перерыв на десять минут.
9 часов 40 минут вечера. Последние слова подсудимых
После десятиминутного перерыва все снова на своих местах.
«Подсудимый Бем! Перед вынесением приговора вам предоставляется последнее слово!»
Бем встает:
«Если я попросил последнее слово, то не для того, чтобы уменьшить свою вину. Все, что делал, — делал по приказу. Знаю, что за все должен поплатиться. Фронтовой солдат был привлечен для выполнения этих преступлений. В тысяча девятьсот двадцать восьмом, двадцать девятом, тридцатом годах в Германии царили большая безработица и нужда. Жертвой их стал и я. Чтобы не быть в тягость родителям, решил сам добиваться куска хлеба. Поступил добровольно в прусскую охранную полицию. С приходом Гитлера к власти роль охранной полиции резко изменилась. Я лично был членом социал-демократической партии, до расформирования ее. С приходом Гитлера помещения охранной полиции были пронизаны молодчиками СС и СА. В тысяча девятьсот тридцать пятом году был приказ Геринга, по которому все солдаты, не отвечавшие требованиям национально-демократического воспитания, должны были быть направлены в военно-воздушные силы. Если б не было приказа Геринга, я никогда не стал бы обер-фельдфебелем и командиром взвода.