Я тогда был сам благодарен Ремлингеру за организацию таких лагерей, потому что был рад вылезти из тюремных стен, но с какой горечью я должен сознавать это сейчас!.. Было три таких лагеря организовано. Я сам видел, как из Торгау выходили заключенные, назначенные в такой лагерь номер один. Потом восемьсот человек — в лагерь номер два. Три недели спустя тогдашний полковник Ремлингер выступил перед нашей ротой: «Я должен вам сообщить, что на пути в Финляндию штрафного лагеря номер один восемнадцать человек в результате саботажа были расстреляны». Это навело на некоторых из нас ужас.
Потому что он наврал. Расстреляно было не восемнадцать, а восемьдесят.
Почему наврал? Потому что эти восемьдесят были расстреляны не в результате саботажа, а по другой причине — в Германии это знает каждый! — потому, что эти восемьдесят человек отморозили ноги, отказались идти дальше. За это были расстреляны, а не в результате какого-либо безобразничанья.
Я сам попал в штрафной лагерь номер три: как невоспитуемый преступник, направлен в Финляндию тоже. Что там происходило и случалось, трудно говорить. За четыре месяца триста двадцать человек в этом лагере были убиты, замучены голодом. Триста двадцать немецких солдат!
Я тогда спрашивал себя: как это возможно? Разве никто не видит, не слышит этого? Нет! Этого никто не слышал! «Убит при попытке к бегству!»
Остальные двести человек, которые там остались, — это были мертвецы, не имевшие никакой воли. Все было сломлено. Это были не люди, эти люди были хуже, чем звери, которые готовы были сделать все что угодно, только чтоб уйти из этой пещеры. Они были готовы убить своего отца, мать, ребенка. Это были люди, которые были нужны для выполнения любого приказа…
Что сделали с ними? Их послали в Россию. Им не дали ружья в руки.
Восемь недель лежали в специальном лагере, чтобы очнуться. Но времени для размышлений им не давали. Этих полуживых, полусумасшедших послали воевать. И что эти люди сделали, на что они были способны — показал этот процесс.
И тот человек, который отвечал за все это, который виновен во всем этом, говорит — «врут» и что ему не верят. Почему я должен врать? Я не вру, мне не имеет смысла лгать. Потому что я говорил здесь то самое, что говорил раньше. Я слышал приказ Ремлингера. Эти люди из лагеря пришли в Россию в ноябре сорок третьего года не (как Ремлингер говорил) в Лугу, и не только в Лугу, а в район Новоселье, Плюссы и потом — в Псков. И странно, что Ремлингер оказался в Пскове в то же время, когда и мы попали туда. Я хочу спросить: был ли такой генерал, которому подчинялись эти части?
Таких отделений, частей «специального назначения», было четыре, действовавших против партизан в этом районе[71]. Я мог бы пойти дальше: имел ли генерал-майор Ремлингер, как комендант Пскова, специальное задание?
Я только скажу, что генерал-майор Ремлингер четвертого сентября издал приказ, в котором говорил, что эти четыре батальона «специального назначения» не подчинены никому, кроме как Ремлингеру, и он издает приказы для них. Легко, конечно, сказать здесь: «Я, генерал-майор, не виноват, а только они (то есть мы!) виноваты…» «Все немецкие генералы не виноваты, только они (то есть мы!) — преступники».
Я могу совершенно твердо сказать, что этот приказ я слышал не только в этой части, — во всех частях эти приказы оглашены были!
Мои показания — правда, уж хотя бы потому, что я дал их до того, как Ремлингер попал в плен. Значит, я не мог мстить, мотива мести не может быть.
Я хочу сказать, почему подсудимый Ремлингер особенно напирает на меня.
Это — страх! Своим страхом он сам доказывает свою виновность и что этот приказ исходил от него.
Я не прошу сохранить мне жизнь! Я прошу суд только учесть то, что я здесь оказал. Это — все!..»
…Зоненфельд медленно отходит от барьера, садится на стул в прежней позе, спокойный, безразличный к тому сильному впечатлению, какое его речь произвела на всех. Ссутулившийся, словно обмякший весь, Ремлингер тупо смотрит себе в ноги. Я взглянул на часы: 7. 30 вечера.
Председательствующий объявляет:
«Военный трибунал удаляется на совещание для вынесения приговора».
9 часов вечера
Уже полтора часа длится ожидание. Зал переполнен. Публика не уходит с мест. Гул разговоров, спокойных, говорят о своих делах. Многие непрерывно смотрят на подсудимых. Перед первым рядом партера и в проходах столпились смотрящие.
Защитники и переводчики, на своих местах собравшись в кружок, о чем-то оживленно болтают, пересмеиваются. Сцена ярко освещена. Посередине ее — киноаппарат на треноге, устремленный на публику. Кинооператоры, побегав вначале, успокоились, все «точки» выбраны.
71
Неверно! Таких карательных частей на территории Ленинградской области было гораздо больше — они были при каждой комендатуре каждого оккупированного города, районного центра и многих десятков сел и деревень.
Здесь имеются в виду только каратели, подчиненные Ремлингеру. Но и «в этом районе» кроме перечисленных мне известны еще несколько комендатур с карательными частями. — П. Л.