Вот уже высота над озером пятнадцать, десять, пять метров... Вообще говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об этом не думал, а думал, как бы еще половчее сманеврировать. Уже два раза крылом задел снег. Только сделаю разворот - они мимо проносятся, продолжая бить, а в хвост мне все-таки им никак не зайти!.. Мотор у меня останавливается совсем. И я приземляюсь на живот...
Мне самому спасаться бы надо теперь, да у меня расчет - подольше собою их задержать, чтоб уж наверняка потом не догнали "дугласов"... Сижу, не открываю кабины, наблюдаю. Теперь они, конечно, как хотят заходят с хвоста, пикируют, стреляют по мне. Но и я последние в них патроны достреливаю... И моментами с удовольствием поглядываю на тот догорающий у самого берега "хейнкель"!
Как неподвижная точка, я теперь прямая мишень для пуль и снарядов. Тут-то меня и ранят, сбоку, снарядом и пулями... Когда меня ранили, я поднял колпак кабины аварийным крючком, схватил сумку с картой и документами, выпрыгнул и - под мотор, замаскировался в снегу, держу пистолет наготове... Они все пикировали до тех пор пока мой самолет не зажгли. Думая, что я сгорел, они наконец ушли... А я, надо сказать, перед тем уловив момент, когда близко их не было, прошел по снегу метров двести, но от рези в спине упал, почувствовал дурноту, однако все же успел снегом прикрыться так, что они, подлетев, меня не увидели...
Ну а дальше все было просто. Ко мне подбежали школьники с берега, потом старый рыбак-колхозник, сбросив с саней дрова, подъехал, положил на сани меня... В госпитале двадцать одну дырочку в спине моей обнаружили, четыре осколка вынули да из руки пулю... Да, памятно мне это семнадцатое число!..
- Значит, это вы точно говорите - семнадцатого?
- Да уж, конечно, точно! - Пилютов взглянул на меня с удивлением.
- И других "дугласов" в тот день не было?
- Да я ж вам сказал!..
Нет, я не кинулся к Пилютову, чтобы обнять его, хотя именно таков был естественный мой порыв. Но со щемящим ощущением в сердце я пристально, молча смотрел на этого человека. И наконец не сказал - горячо выдохнул:
- Да знаете ли вы, дорогой Петр Андреевич, что вы для меня - вот лично для меня - сделали?
И торопливо, коротко я рассказал Пилютову все, чем ему до конца моих дней обязан. Он был немножко смущен, не зная, что мне ответить. Как и другие летчики-истребители, сопровождая "дугласы" чуть ли не каждый день, он уберег от смерти сотни, вернее - тысячи ленинградцев. И о том, что на снегу Ладоги осталась его кровь, отданная им за жизнь незнакомых, но близких ему людей, он в общем-то, вероятно, даже не думает!..
И звание Героя Советского Союза, к которому Пилютов представлен, он может носить со справедливо заслуженной гордостью. Думаю, если б я также поговорил с Покрышевым, Яковлевым, Чирковым, Глотовым, то и облик каждого из них раскрылся бы мне с такой же ясностью и определенностью в делах, совершенных ими. Но Покрышев сегодня улетел куда-то надолго. Яковлев лежит в госпитале. Глотов после боевого вылета, кажется, спит, и Чиркова на аэродроме не видно...
Пилютов пригласил меня "слушать патефон" к нему, в дом No 15 деревни Плеханово, в котором живет он вместе с Матвеевым. И после ужина в столовой летчиков мы вчетвером - Матвеев, Пилютов, я и прилетевший из 159-го полка летчик Петров - в уютной, чистой избенке (с занавесками на окнах, с веером цветных открыток и колхозных фотографий на стене) проводим вечер в беседе о Ленинграде.
Пилютов и Петров о бедствиях Ленинграда рассказывают без сентиментальности, в манере особенной, которая сначала показалась мне странной, - о самых ужасных фактах они говорят весело, даже смеясь. Брат Георгия Петрова, инженер-химик, умирал в Ленинграде от голода. Когда Петров навестил его, то узнал: тот уже съел его кожаную полевую сумку. Петров выходил брата, поставил на ноги, вывез из Ленинграда. И я понял, что нынешние смех и, пожалуй, чуть-чуть искусственно взбодренный тон человека, внутренне содрогающегося и несомненно глубоко чувствующего, - может быть, именно та единственно правильная манера говорить о Ленинграде, которая и должна быть теперь у людей, и м е ю щ и х п р а в о - без риска оказаться заподозренными в равнодушии - не раскрывать свою душу, конечно глубоко потрясенную всем виденным, узнанным и испытанным. Потому что степень бедствий ленинградцев перешла уже за предел известного в истории. Если б в т а к о м тоне говорили о Ленинграде люди, ему посторонние, то это было бы кощунством. А в данном случае это только мера душевной самозащиты!
И вот ночь. Я - в маленькой, жарко натопленной комнате, вдвоем с Пилютовым, в его доме. Он спит сейчас сном праведника.
А мне не до сна - пишу. Сколько впечатлений, сколько нового. Сколько замечательных людей дарит мне к а ж д ы й день моей фронтовой работы! Все это должно - пусть не теперь, пусть в светлом и мирном будущем - стать известным нашим советским людям. Священный долг народа перед теми, кто за него погибает ныне, - никогда не забыть ни одного дня Великой Отечественной войны!
Глава 19. ДОМА, В КОЛЬЦЕ БЛОКАДЫ
Волхов, Ленинград. 3 - 7 марта 1942 г.
3 марта. Волхов
Мне выдан сегодня сухой паек на пять дней. Хочу отвезти свои продукты ленинградцам. Целый рюкзак продуктов, подарки богатые.
Везу также посылки семьям - от корреспондента "Правды" Л. С. Ганичева и от машинистки редакции.
Надо сказать, кто бы из армии ни ехал в Ленинград, всякий везет накопленные им и собранные у друзей продукты. Те, у кого нет родственников, дарят продукты первым попавшимся голодающим, а чаще всего - в учреждениях, куда заходят по делам, или в домах, где останавливаются. Иные приходят в детские сады, отдают детям. Это стало общей традицией.
5 марта. Ленинград
Вчера, 4 марта, вместе с сотрудниками редакции газеты "В решающий бой" старшим политруком Гусевым и двумя другими попутчиками я взгромоздился на полуторку, накрытую низкой фанерной полубудкой, выкрашенную в белый цвет, и в 8 часов 45 минут утра выехал из Волхова в Ленинград. В кузове было тесновато, огромная бочка с горючим шаталась и ерзала на каждом ухабе.