Финская и Великая Отечественная слились у Вишневского в одну войну. 27 июня 1941 года специальный корреспондент «Правды» Вишневский прибыл в Таллин, где находились штаб и Политуправление Краснознаменного Балтийского флота. С этого времени его дневниковые записи носят строго регулярный характер. Сам писатель довольно скромно определял назначение своих военных дневников: «Наша задача: сохранить для истории наши наблюдения, нашу сегодняшнюю точку зрения — участников. Ведь через год, через десять лет — с дистанции времен все будет виднее. Возможно, будет иная точка зрения, оценка. Оставим же внукам и правнукам свой рассказ. Наши ошибки и победы будут уроками для завтрашнего дня».
При этом Всеволод Витальевич рассматривает свои записи не как художник, а скорее как летописец, где нет места художественной детали, главное — точность и правда. Шестьдесят восемь дней обороны Таллина, знаменитый прорыв кораблей Балтийского флота в Кронштадт, семнадцать месяцев блокады Ленинграда — подробная, порой жутковатая хроника борьбы и жизни в окруженном городе…
Как всякий серьезный писатель, Вишневский полагал, что «Дневники военных лет» со временем послужат основой для развернутого, эпического произведения о всенародной войне, о борьбе с фашизмом. Реализовать этот замысел Всеволод Витальевич не успел, но опубликованные и в таком виде «Дневники» представляют собой уникальное художественное явление и служат своеобразным памятником Великой Отечественной войне, русскому народу, народу-победителю.
В самое трудное время, в октябре 1941 года, когда немецко-фашистские армии блокировали Ленинград и находились на подступах к Москве, Вишневский делает в дневнике такую запись: «Россия! В этот страшный октябрь собери все свои силы! Твой гений, твои черты, мечты, самобытность, талант, ширь, твое очарование, здоровье — не могут, не должны исчезнуть и раствориться в чужой цивилизации.
…Фашисты лезут с грубой, кровавой программой. Мы еще посмотрим! Сопротивляться! Вступать в борьбу с врагом, со временем, со всеми своими ошибками и недостатками!»
Критика не раз отмечала, что дневники Вишневского отличаются внутренней целостностью, гармонией. Короткие, сухие, предельно точные записи чередуются с развернутыми, полными раздумий зарисовками, а то и картинами жизни в блокированном Ленинграде. Спустя много лет Николай Тихонов, перелистывая дневники Вишневского, обратил внимание на короткую запись: «Читал Эдгара По. По сравнению с тем, что происходит в Ленинграде, он выглядит бытовиком». И вспомнил эпизод… Они шли по замерзшему городу, развалины домов толпились вокруг. На скамейках в парке сидели мертвые. В каком-то подвале чадила свеча, и в неверном ее свете копошились люди, не то чего-то искали, не то ломали какой-то деревянный хлам на дрова. Свеча бросала такой мрачный свет на всю эту картину, что Всеволод Витальевич остановился и тихо сказал Тихонову: «У Эдгара По есть рассказ, где чума, голод и еше какие-то страшные чудовища собрались на пирушку. Эдгар По считается фантастическим писателем. Но у нас в Ленинграде этот рассказ стал бы просто натуралистическим. Посмотри на этих людей в подвале… Смерть сидит на скамейках в парке, голод и холод бродят со свечой в подвале, коричневая чума фашизма облегла город. Какой тут тебе Эдгар По!..»
Известный писатель, спецкор «Правды» живет, как все, отказавшись от привилегий. 21 ноября 1941 года (153-й день войны) Вишневский делает в дневнике такую запись: «…Хлеба мало. Свой завтрак и часть хлебной «порции» я отдаю». В результате Всеволод Витальевич с тяжелой формой дистрофии попадает в госпиталь.
«1 декабря 1941 года. (163-й день войны.)
…Ночью привезли… Почти без памяти…
С утра слабость. Жаль, но здоровье сдает. Бывают минуты слабости, работоспособность понизилась…»
А уже через неделю другая запись: «Приходил Крон, тепло поговорили… Я хочу, чтобы группа была спаянной и дружной. Мои письма и обращения, кажется, влияют на них. Вчера мое письмо прочли вслух.
За службой никогда не должна пропадать человеческая писательская душа…»
И вот в таких условиях, в тяжелые дни блокады, Вишневский при участии писателей А. Крона и Вс. Азарова, чтобы подбодрить защитников Ленинграда, написал музыкальную комедию «Раскинулось море широко». Вся работа над пьесой — от черновых набросков до завершения — длилась 17 дней.
…Как-то ранней весной я сидел в скромном кабинете Александра Александровича Крона на даче в поселке Мичуринец. В кустах за окном трещали воробьи. Крон был сумрачен в тот день: застопорилась работа над повестью о Маринеско. Чтобы разрядить обстановку, я спросил:
— Александр Александрович, говорят, что пьесу «Раскинулось море широко» вы написали чуть ли не за две недели.
Крон поморщился:
— Семнадцать дней. И не один я. Писал в основном Вишневский, я взял на себя разработку комедийных ситуаций, а Всеволоду Борисовичу Азарову принадлежат стихи и песни… Да, сейчас самому не верится. Вы же видите, пишу я трудно, правлю без конца. Была война, Политуправление торопило, но главное — Вишневский, его неукротимая энергия. Непременно прочтите его дневники. Он вел их каждый день, даже в госпитале, погибая от дистрофии…
Наконец настал долгожданный для каждого ленинградца день. 18 января 1943 года в 23.00 по радио сообщили: «Войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда…»
Мне лишь раз приходилось встречаться с поэтом Всеволодом Рождественским. Ему принадлежат замечательные строки:
То же самое мог бы сказать о себе и Всеволод Вишневский.
1 ноября 1944 года перед отъездом в Москву Всеволод Витальевич сделал в дневнике запись: «Завтра я покидаю Ленинград после сорока месяцев и десяти суток, отданных ему — родному безраздельно!»
А впереди его ждали фронтовые дороги, дороги до самого Берлина…
В послевоенные годы жизнь Вишневского складывалась непросто.
Вишневский тяжело переживал неудачу с пьесой «У стен Ленинграда». А тут еще активизировались бывшие рапповские критики, которые с торжеством провозгласили: все, мол, кончился Вишневский, исчерпал себя как драматург. Особенно усердствовали те, кто в свое время потратил немало усилий, чтобы опорочить кинороман «Мы, русский народ». По поводу одного из таких борзописцев Вишневский едко заметил, что в годы войны он «укатил на передовые позиции под Алма-Атой и там храбро держался…».
А критики не унимались. В марте 1946 года в «Литературной газете» появилась статья Ю. Юровского (кто сейчас помнит этого критика?) под названием «О старых и новых друзьях». Статья, весьма напоминающая донос. Вишневский с горечью и гневом отвечает критику: «Вы, Юровский, задали вопрос: где душа Вишневского? Вы утверждаете, что душа его вся в прошлом, что этот человек ничего не может дать, что у него, мол, только матросики, братишки на уме и т. д.
Я вам отвечу. Моя душа, Юровский, была в 1937 году в Испании, моя душа была на каждом фронте; моя душа была в Ленинграде и Кронштадте, моя душа была при штурме Риги и Таллина; моя душа была при штурме Штеттина и Берлина, и я горд тем, что дошел до канцелярии Гитлера…»
Современные историки-либералы и некоторые писатели всячески стараются перекроить на свой лад историю Великой Отечественной войны: и Сталинград не тот, и герои-панфиловцы — вымысел, и Зоя Космодемьянская — пропагандистская затея. Не было никаких подвигов… Дегероизация и сейчас идет полным ходом. Поросль тех «алма-атинских защитников» востребована и обласкана, книги их выходят, им без хлопот предоставляется эфирное время. Договорились до того, что многомесячная защита блокированного немцами Ленинграда — ошибка, просчеты командования. Сдали бы Ленинград немцам, глядишь, и не было бы стольких жертв. Париж вон сдали, а ему хоть бы что, все так же весело в «Мулен Руж», а по Монмартру, как и прежде, косяками ходят художники и листья падают в несвежую воду Сены. О таких «творческих» интеллигентах Всеволод Вишневский писал в своих военных дневниках: «О, эти интеллигенты, «инженеры душ», умелые составители идеологических романов, пьес! Меня давно мутит от этих людей, хлипких, дряблых, подделывающихся и в кино, и в литературе, и в живописи под советский, большевистский, героический стиль, не имея на то прав и внутренних волевых данных. Сколько этих интеллигентов «полиняло», залезло в разные провинциальные щели, где и отсиживаются, выжидая… Пусть какие-нибудь философы оправдают мне это «право» писателей сидеть вдали, в укрытиях, где тепло и сытно, и советовать другим идти и умирать…»