Однажды занятия в нашем ульпане пошли наперекосяк: мы заполучили настоящую израильтянку, правда, бывшую.
Когда немцы напали на Польшу и началась Вторая мировая война, два еврейских парнишки бежали в СССР. Затем немцы начали войну с СССР, и оба ушли в партизаны, одновременно были ранены и вывезены в тыл. Вместе лежали в госпитале и затем женились на местных русских девушках. После окончания войны вернулись с ними в Польшу, а потом выехали в Израиль.
Лишь в начале шестидесятых годов пути друзей разошлись. Один из них врос своей судьбой в судьбу страны и даже его сын – его и той курносой девушки с Урала – стал пилотом израильских ВВС. А у другого все оказалось сложнее. Открылся туберкулез, и врачи посоветовали поискать место попрохладнее, чем Ноф-Ям. На семейном совете решили ехать в Пермь: сухой морозный воздух, сосновые боры. У жены в Перми братья, сестры – помогут устроиться. А наладится здоровье – тогда можно и вернуться.
Уехали в СССР. Вначале все было хорошо: дали отдельную квартиру в новом доме в Перми, окружили профсоюзной заботой. Но вскоре образцово-показательная часть представления кончилась – начались будни. Глава семьи – хороший дамский портной – едва зарабатывал на жизнь в артели, и призрак ОБХСС[6] все время витал над его рабочим местом – делать «левые» заказы запрещалось. Призрак витал, а реально над его рабочим местом постоянно висел портрет Героя Советского Союза Гамаль Абдель Насера. Жена, которая так рвалась к своим братьям и сестрам в Пермь, не смогла даже вручить им израильские подарки: носить «жидовские» рубашки они отказались. Старшую дочь Фейгу «забрили» в комсомол и теперь ей приходилось сидеть на нудных собраниях и слушать ложь об Израиле с плотно закрытым ртом. И даже маленький Соломончик с трудом отвыкал от иврита, грустил по родному Ноф-Яму и голубому морю. Решили ехать назад, но не тут-то было.
В таком положении «семью застал Владик Могилевер, ездивший в Пермь на несколько дней в командировку. Он пригласил Фейгу погостить в Ленинграде.
Фейга приехала и произвела фурор, а кое-кого вогнала в бессонницу. Ей было немногим больше двадцати. Стройная, курносая, с ярко-белыми длинными волосами, ярко-черными бровями, ярко-красными губами, да еще в ярко-зеленой юбке, ярко-красной кепке и таких же сапожках, ярко-белых длинных перчатках. Все было новенькое с иголочки – Фейга искусно использовала преимущества единственной дочери модного дамского портного.
Фейга, которую мы все на ивритский манер звали Ципорой, первую треть жизни прожила в Польше, вторую – в Израиле, третью – на Урале. И каждая страна наложила на нее свой отпечаток. Она говорила на слегка ломаном русском языке и это придавало ей дополнительную пикантность.
Как-то мы с ней гуляли по Кировскому проспекту – она корректировала мой иврит. Проголодались и зашли в столовую Ленфильма. Столовая была полна. Только за одним столиком никто не сидел, однако стулья были наклонены к столу – занято. Продолжая разговаривать на иврите, мы подошли к кассе. Я выбил чеки и приготовился ждать, пока освободятся места. Но ждать нам не пришлось. К столику с наклоненными стульями уже бежали. На английском языке нам очень вежливо предложили сесть. Приняли заказ. За соседним столиком разговаривали четверо с Ленфильма. Когда Фейга села и стала щебетать на иврите, разговор за соседним столиком сразу как-то смялся. Даже не оглядываясь, я знал, что все четверо смотрят на нее. А она продолжала улыбаться мне, хотя эта улыбка была и не для меня. Ей нравилось дразнить мужчин. Иногда она забрасывала ногу на ногу в своей юбочке, которая даже в положении «стоя» была намного выше колена, брала в рот сигарету и с удовольствием наблюдала, как начинают ерзать представители бессильного сильного пола. Нравиться – было ее хобби и в этом она достигла профессионального уровня.
Фейга много рассказывала об Израиле, ставила наш иврит, от нее я впервые услышал израильские песни: «Любимая без пижамы», «Хочу тебе нравиться» на популярный мотив утесовской «Любовь нечаянно нагрянет». Однажды я привез ее в наш ульпан, чтобы ребята услышали, как звучит настоящий иврит, узнали из первых рук о жизни в Израиле. На обратном пути в Ленинград мы шли по перрону; Фейга, как всегда, была весела, смеялась и щелкала семечки. Когда ее кулачок был полон шелухи, Фейга развернулась и движением сеятеля швырнула всю шелуху на сравнительно чистый перрон, метрах в двух от ближайшей урны. Я удивился вслух.
– А что, это тебя волнует? Это что, твоя страна, что ли? Уберут! – кокетливо улыбнулась Фейга.
Меня это не убедило. Даже в центре Дамаска я бы бросил шелуху в урну.
Фейга уехала. В сущности, она была самым заурядным человеком, но она жила в Израиле, она говорила на иврите, и все наше отношение к Израилю мы выплеснули на нее.
Когда пойдут эшелоны, семья Фейги Вульф покинет СССР навсегда. Отныне ее отец будет искать умеренный климат в другом месте.
Ульпаны, плодились и размножались. Жизнь в них кипела не только по воскресеньям. Мы вместе справляли праздники и День Независимости был нашим любимым праздником. В ульпане на квартире у Бориса и Раи Фурман в Автово читали стихи. И не только Бялика или МД. Борис, простой рабочий-монтажник, писал отличные стихи, полные национального чувства. Даже маленькая Сонечка Фурман уже сочиняла:
«Над местом, где пришлось родиться» – как точно могла девятилетняя кроха передать суть сионизма.
Бориса тоже арестуют. Но не за то, что в его квартире работал ульпан. И не за его стихи, которые гуляли по рукам. Найдут другой предлог. А Сонечка «расправит крылышки». Через девять лет я встречу ее уже загорелым сержантом израильской армии с пилоткой под погоном.
Рижане передали нам видовой фильм об Израиле. Это были цветные диапозитивы, отснятые с присланных из Израиля открыток. Они устроили пробный показ, потом Давид Черноглаз составил комментарий и фильм начали крутить. Конечно, сперва он вышел на широкий экран в ульпанах. Потом пошел гулять по частным квартирам – в группах уже появились ответственные «киномеханики». Фильм рождал новых ульпанистов. Новые ульпанисты учились крутить фильм.
Из Москвы привезли несколько сот учебников «Элеф милим», отпечатанных на копировально-множительной машине типа Эра в одном из городов Сибири. Иметь такую машинку казалось сладкой грезой, она бы решила все проблемы размножения литературы и, в первую очередь, учебников. Но греза превратилась в явь и весьма неожиданно.
В одном из учреждений Кишинева стояло несколько таких машин. Ответственный за эти машины ушел в отпуск и ключи от помещения, где они стояли, передали Давиду Рабиновичу, приятелю членов организации Арона Волошина и Саши Гальперина. Ребята решили воспользоваться моментом. Они сняли копировальный блок с одной из машин и поставили нас в известность. На заседании комитета было решено доставить блок в Ленинград, докомплектовать его и произвести монтаж. Проект получил условное наименование «Катер». Ответственным за него был Соломон Дрейзнер.
Блок был доставлен в Ленинград вместе с техническим описанием. Соломон сделал необходимые чертежи. Изготовили недостающие детали, и на квартире Гилеля Шура начался монтаж. Четыре группы организации выделили своих членов для участия в монтаже: Натана Исааковича Цирюльникова, Гилеля Шура и Бориса Старобинца. Им помогал Борис Лойтерштейн.
Однако пока в Ленинграде шел монтаж, в Кишиневе шло расследование. Вся множительно-копировальная техника находится в СССР на специальном учете. Как только пропажа обнаружилась, в учреждении началась паника. Поскольку сам Давид Рабинович был ответственным за хранение, трудно было предположить, что он мог снять пропавшие узлы. С него вычли стоимость исчезнувшего блока. Не исключено, что проверили его связи и начали следить.
[6] ОБХСС – Отдел борьбы с хищением социалистической собственности в советской милиции.