Когда я, оставив у Владика то, что привез, начал прощаться, он вызвался проводить меня. Говорить он начал уже на лестнице:
– У вас все готово?
– В принципе – да.
– Когда?
– Я поставлю вас в известность заранее. Вы успеете убрать из дома все некошерное.
– Но ты понимаешь, на что вы идете. Большевички собьют вас без всяких колебаний.
– Если бы знали состав пассажиров, возможно, и сбили бы. Но знать они не будут. А если будут, то арестуют нас заранее.
– Но даже если вы улетите в Швецию, ты представляешь, что здесь будет? Разгром организации, аресты, обыски, с ульпанами покончено. Затянут гайки так, что не откроешь рта.
– Это возможно. Но я уже говорил, что цель организации не в том, чтобы просуществовать как можно дольше, а в том, чтобы выполнить задачи, поставленные в программе. С алией мы уперлись в тупик. Все бесполезно. Наш перелет должен стронуть дело алии с мертвой точки. Ты представляешь, Владик, какая это будет бомбочка, как она трахнет?
– Да, но ты не можешь решать за других. А если результатом будет только то, что евреев совсем перестанут принимать на работу, в институты, если начнется волна антисемитизма на улицах? Подумай о тех, кто остается.
– Бен-Гурион считал, что в принципе это лучше для дела сионизма. Но дело не в этом. Мы не можем ждать поколениями, опасаясь, что вместо «плохо» будет «очень плохо». Надо рискнуть. Будущее покажет, кто из нас прав.
– Гилель, но подумай о моей Юльке, об Илюшке. Ты не имеешь права распоряжаться их судьбой. Гилель, можно я поеду с тобой в автобусе?
– Не надо, уже поздно. Будь здоров.
Я вскочил в отходящий автобус. На душе было тяжело.
«Подумай о моей Юльке, об Илюшке…» Последние слова Владика больно впились в душу.
На моих глазах Владик и Юля вили свое семейное гнездо. Началось с того, что Владик стал давать восемнадцатилетней Юле индивидуальные уроки иврита, а кончилось свадьбой через несколько месяцев «лихорадочных занятий».
Я бывал в жизни на многих свадьбах. Свадьба Владика и Юли была самой веселой. У Владика было в то время много друзей и почти все – с неплохим чувством юмора. Они «выложились» стопроцентно. Одни только поучения и рисунки, развешанные на стенках, могли бы рассмешить любого бирюка.
Когда мы с Евой вошли, почти все гости были уже в сборе. Диссиденты и сионисты вперемежку. Прошлое и настоящее Владика Могилевера. Отец Юли, окруженный молодежью, сидел за пианино и пел. Все улыбались. Я прислушался к песне.
А в песне советский генерал обходил после военных Учений своих «орлов».
– Как фамилия? – спрашивал он очередного солдата
– Иванов, товарищ генерал.
– Откуда родом?
– Пензенский, товарищ генерал.
– Чем занимался до призыва?
– Кузнец, товарищ генерал.
– Ну, молодец! – говорит генерал и хлопает солдата по плечу. Идет дальше.
– Как фамилия?
– Гогуашвили, товарищ генерал.
– Откуда родом?
– Из-под Тбилиси, товарищ генерал.
– Что делал до призыва?
– Виноградарь, товарищ генерал.
– Ну, молодец! – говорит генерал и хлопает солдата по плечу.
Идет дальше.
– Как фамилия?
– Рабинович, товарищ генерал.
Генерал слегка растерян. Вопросов больше он не задает. Сочувственно смотрит он на солдата. Потом говорит ему:
– Ладно, не расстраивайся. Ничего. Бывает.
– Вы не шейте ливреи, евреи,- комментирует песню Володя Фридман.
Не успели мы отсмеяться, а Исай поет уже следующую. О старом армянском чабане, который, умирая, собрал возле себя своих многочисленных детей и внуков, чтобы выразить свою последнюю волю. Долго и нудно он наставляет их и в конце говорит:
– Но самое главное, дети мои, берегите… – и без чувств опускается на подушки.
– Что беречь? – теряются в догадках родные. – Дом? Овец? Может быть, дружбу в семье?
Но вот старик снова приходит в себя. Напрягая последние силы, он с трудом выговаривает:
– Берегите, берегите… евреев. – И снова теряет сознание.
– Кого-кого, евреев…? – отшатывается пораженная родня. – Что ты говоришь? Может быть, ты бредишь? Может быть, мы тебя не поняли? Очнись, отец!!!
И отец очнулся. Он роняет свои предсмертные слова:
Исай закрывает пианино: столы накрыты, милости просим в столовую.
А там уже распоряжается Саша Бланк. Он произносит цветистый грузинский тост в честь молодоженов. Мы с Евой чуть не крикнули традиционное «горько», но со всех сторон понеслось: «мар!», «мар!», «мар!».
Включилась магнитофонная лента: президенты разных стран поздравляют молодоженов. Раздаются радиопозывные Израиля. Треск в эфире. Наконец, мы слышим голос «израильского президента». Трудно разобрать, что он говорит, но время от времени явственно слышно: «батим», «ганим», «еладим».
Я вслушиваюсь в знакомый голос «президента» и никак не могу сообразить, кому он принадлежит. Наконец, вспоминаю: это голос Юлиного отца, только что этот голос пел у пианино. Для «президента», весь словарный запас которого укладывается в несколько уроков «Элеф милим», все полноценные ивритские слова должны были кончаться на «им».
Веселье коромыслится. Мы с Евой тоже вносим свой пай. Я читаю свое стихотворение. Оно в форме письма американского фермера к Владику Могилеверу. В то время Владик работал в одной из лабораторий Сельскохозяйственного института в Пушкине.
Шеф Владика носился с идеей научиться отличать по весу и форме яйца пол будущего цыпленка. Дальше все просто: будущих петухов – в суп, будущих кур – в инкубатор, а грамоту о присуждении ученой степени доктора наук – на стенку. Со своего подчиненного шеф требовал только одно: математическую формулу, в которой были бы увязаны все эти компоненты. Для Владика эта работа была находкой. Два раза в месяц он приезжал в институт за зарплатой и заодно показывал шефу листы бумаги, исписанные интегралами, дифференциалами, пятиэтажными дробями и невообразимыми значками. Шеф удовлетворенно крякал. Мы все завидовали Владику: он успевал переделать во время «рабочего дня» все свои сионистские дела.
В моем стихотворении американский фермер писал Владику, как он на основе математических формул Могилевера учил своего петуха Джонни нести яйца. Письмо фермера заканчивалось:
Мы с Евой получили свою долю аплодисментов. И вот уже кто-то встает на другом конце стола. Снова смех. Зачитываются ответы на вопрос к мужчинам: «Что бы вы сделали, узнав, что Владик уехал в длительную командировку и Юля осталась одна?» Я смотрю на красивое лицо Юли и смеюсь вместе с Евой: варианты ответов неистощимы и, как ни странно, достаточно разнообразны.
Шумит веселая еврейская свадьба. И надолго остается в памяти ее участников.
А вскоре появляется на свет маленький кудрявый Илюшка. Маленький кудрявый вундеркинд. Едва начав ползать, он уже показывал на карте Иерусалим и говорил «лаим». Я помню Илюшку с того времени, когда он еще не родился. Владик и Юля снимали комнату над нами. Помню, как мы вместе с ними суетились, когда Юлю надо было везти в больницу. Помню, как этот беспомощный сверточек привезли из больницы. И мы с Евой снова стали квотерами. Я держал маленького Иленьку на руках во время обрезания.