– Вы, что, открыто говорили об этом на квартире у Соломона?
Ребята молчат. Двух мнений быть не может: забыты обещания, тревога и отчаяние вытеснили благоразумие.
…Уже за полночь. Скоро уйдут последние автобусы, а нам все еще продолжают «выкручивать руки», каждому по отдельности. Со мною все время Лассаль и Соломон. У меня нет больше иллюзий относительно их позиции. Оба – категорически против «Свадьбы»: она убьет организацию, даст в руки власти козырь для расправы с сионизмом, гайки закрутят, как во времена Сталина, люди от страха забьются в свои норы, и никто не будет подписывать открытых писем с требованием выезда, с ульпанами будет покончено раз и навсегда, с «Итонами» и всей литературой тоже.
Позиция Соломона, Лассаля и Гриши вносит в мою душу бациллу колебаний. Тот маленький вирус, который я тщательно загонял внутрь после того, как отвозил книжки Владику и когда возник «нулевой вопрос» на конференции, начал оживать. С Соломоном меня связывает четверть века дружбы – наши судьбы переплелись, когда мы были мальчишками. Я знаю, Соломон решителен, смел, предан делу. Его первого я познакомил с Марком Дымшицем, ему первому рассказал о плане захвата самолета, и у него тогда не было сомнений. Сегодня он против. Категорически. С Гришей Вертлибом мы вместе кончили институт, вместе ходили в безработных после окончания, вместе в организации с первых дней. Он честный человек и говорит всегда только то, что думает. И он вначале сочувственно относился к «Свадьбе». Сегодня он против. Категорически. Лассаля Каминского я вовлек в ульпан в Лисьем Носу, потом в организацию. Лассаль – руководитель группы в проектном институте, умеет мыслить логически. И он тоже против. И тоже категорически.
Я верю в свою правоту. Я верю в то, что для организации наступил звездный час. Я верю, что игра стоит свеч, что ради начала исхода советских евреев можно принести в жертву и нашу организацию и наши судьбы. Но теперь моя вера уже не такая безоговорочная, как раньше. Впервые я допустил мысль, что могу быть неправым. Это допущение сразу стало их союзником в борьбе против меня. И этого союзника они получили внутри меня.
Меня подкашивал тот факт, что все они, мои товарищи по борьбе, которых я уважал, с которыми меня связывали годы совместного риска, пришли к противоположному выводу. А они были не глупее меня. В каждом человеке постоянно борется нежелание быть таким, как все, и страх быть не таким, как все. Имею ли я право взваливать на свои плечи ответственность за решение, которое может иметь стратегические последствия в национальном масштабе? Как легко, когда у человека нет выбора. И как безмерно тяжко, когда этот выбор есть, и от тебя зависят последствия, которые не может предсказать ни одна электронно-счетная машина. Если я ошибусь, а они окажутся правы, я проеду тяжелым катком по тысячам человеческих судеб. Но если они ошибаются, а я прав и я пройду мимо нашего звездного часа, я никогда не прощу себе этого.
Был уже час ночи. Прошли последние автобусы. Запоздалые прохожие торопились по домам, озираясь на странных парней за оградой детского сада. А там, за оградой, прогресса не было: каждый стоял на своем. И тогда Гриша Вертлиб внес предложение:
– Давайте запросим Израиль. Как скажут, так и сделаем. Даже если я лично не приму участия, я сделаю все, что вам будет нужно, и остальные сделают то же. Согласны?
Я посмотрел на Мишу. Еще до того, как он открыл рот и сказал: «Я согласен», «да» уже было написано на его лице. «Да» было написано на лицах всех ребят. «Да» как единственный исход этой войны нервов. «Да» как средство найти арбитра, которому верит каждый. «Да» как путь спасти организацию. «Да» не было только на лице Давида Черноглаза. Он был непримиримым врагом «Свадьбы», и, что бы ни сказал Израиль, Давид мог сказать только «нет».
Но Давид молчал: для него главное, чтобы день «X» не наступил сейчас. Лишь бы не дать «Свадьбе» произойти в положенный день, а там посмотрим. Именно это отпугивало меня. Часовой механизм на нашей «бомбе» уже был заведен – 2 мая. За десять дней до этого дня мы должны были начать скупать билеты на наш рейс. Связи с Израилем у нас нет, ее надо искать. Если даже произойдет чудо и нам удастся быстро передать запрос, как скоро придет ответ?.. Однажды мы уже запрашивали Израиль по вопросу открытого обращения – три года тому назад, – и ответа не было вообще. Конечно, в этот раз все гораздо серьезнее. В этот раз мы получим ответ, но когда? Ясно, что если я соглашусь на этот компромисс, 2 мая «Свадьбы» не будет. Тот страшный психологический стресс, под которым находятся будущие участники, остается на неопределенное время. Выдержим ли?
– Если я соглашусь на этот компромисс и ответ из Израиля будет положительным, готовы ли вы сделать все для успеха «Свадьбы», независимо от возможных последствий?
– Да! Да! Да! – на напряженных лицах подобие улыбок.
Появляется робкая надежда, что у кризиса есть компромиссный исход. Только Давид молчит.
– Хорошо, мы подумаем. Послезавтра дадим ответ.
Мы жмем друг другу руки. Все чувствуют себя, как больной, у которого прошел кризис и который будет жить. Почти все.
Итак, послезавтра. Почему именно послезавтра? Надо хорошо подумать. Подумать и взвесить все за и против. Взвесить, когда их не будет рядом, когда они не будут смотреть в глаза с надеждой и мольбой. Конечно, они верят: послезавтра я скажу «да». Но что мне сказать? Миша ушел вместе с ними – это, конечно, символично. Компромисс для него спасательный круг: спастись от сомнений, спастись от внутреннего разлада. А у меня – тридцать шесть часов: эта ночь и завтра день – сутки. И еще одна ночь.
Уже неделя как я почти не сплю. Ева тоже не спит. И не задает вопросов. Только иногда говорит: «Попробуй заснуть, попробуй – может, получится». Нет, не получается. Единственный, кто спит, – это Лилешка. Из кроватки доносится ее ровное дыхание. Полтора года – первые полтора года своей жизни – она почти не спала. И вместе с ней мучились мы. Теперь она спит, а мы снова не спим.
– Попробуй заснуть, попробуй.
Я пробую, и вроде получается. Я проваливаюсь в какой-то полубред. Моментально я вижу горящие останки сбитого самолета. Лежат скрюченные тела. Вижу маленький трупик. Бросаюсь к нему. Сердце колотится от страшного предчувствия. Лилешка. Это ты, доченька. Это я загубил тебя, я… Сверкают какие-то цветные молнии. Я просыпаюсь и чувствую, как слезы катятся по щекам. Хорошо, что темно и Ева не видит. И не слышит, как вразнос работает двигатель. Но она все чувствует. Я слышу как она шевелится.
– Попробуй заснуть, попробуй.
Наконец ночь истекла. Я встаю обессиленный. Подушка покрыта волосами. Сердце колет. Левое веко «тикает». И это уже не первый день. Какое оно страшное, это бремя ответственности. Особенно для маленького человека, не обстрелянного в боях… Все ясно Эдику Кузнецову: вперед, без колебаний, без раздумий; чем больше думаешь, тем больше болит голова и тем страшней. Вперед, и прощай, немытая Россия – больше такого шанса не представится. Все ясно Давиду Черноглазу: назад, без колебаний, цель не оправдывает средств, мир осудит пиратскую акцию, организация разгромлена, ульпаны закрыты, гайки закручены. Каждый из них уверен, что он прав. Только он и больше никто.
А. Галич.
18
На заводе я с трудом дождался звонка. Я уже договорился по телефону о встрече с Львом Львовичем. Что скажет он… На конференции он молчал. Вчера его не было. Он ходил со мной по Гостиному Двору и прикидывал, подойдет ли нам ружье для подводной охоты. Он дал мне тостер. И он решительный человек: в сорок четвертом он бежал из концлагеря, шел один навстречу фронту; при его близорукости даже простая потеря очков была бы для него концом.