Общее пение "Интернационала", звонок. Открывается занавес, и начинается театральное представление. Витман объяснил мне, что пойдет живая газета.
Это было весьма интересное зрелище. Представьте себе обыкновенную сцену небольшого провинциального театра, уставленную трапециями, лестницами, обручами, барьерами и увешанную иконами. Артисты в трико под пение Революционных песен выскакивают изза кулис, взбираются на лестницы, прыгают через барьеры, ходят на руках, вертятся колесом, ходят по проволоке.
— Что это такое? — спросил я Витмана.
— Это иностранные державы хотят погубить нашу республику, — ответил Витман.
Я ничего не понял из этого ответа и продолжал смотреть. Артисты кувыркались все энергичнее и энергичнее, их движения становились быстрее и быстрее. И вот, наконец, задняя часть сцены осветилась ярким красным огнем. Артисты завыли. Огонь разгорается все ярче и ярче. Артисты стараются спрятаться, залезают в люки, в суфлерскую будку, взбираются на потолок и ходят по потолку вниз головой.
И вот — на задней стене образ женщины с ярко горящим факелом в правой руке и звездою на лбу. За ней новая толпа артистов, хор исполняет "Интернационал".
— Это наша республика, — сказал Витман.
Женщина на переднем плане сцены. Звуки органа. Откудато появившийся священник произносит громогласную проповедь, достоинство которой в том, что она коротка, — и занавес.
Мне понравилась эта смесь циркового представления с церковной службой, и я не преминул осведомить об этом Витмана.
— Это же обычное вечернее представление в наших клубах, — ответил он, — неужели вы ни разу не видели?
Я должен был признаться, что по вечерам ни разу не посещал клуб. И хорошо: это же самое зрелище видеть каждый день. Как осточертеет оно!
Конечно, последнюю мысль я сохранил при себе: мало ли что мог подумать после этого Витман?
Вечер закончился ужином.
Это был лучший из ужинов, какие только бывают на свете: тропическая зелень и фрукты, дорогие иностранные вина, какието безобразнейшие раки и улитки, к которым противно было прикоснуться. Мои знакомые уничтожали этих раков и улиток с большим аппетитом, я, наоборот, искал на столе чтонибудь более вкусное и питательное и налег на обыкновенную ветчину.
За столом прислуживало несколько лакеев, очень предупредительно ухаживавших за гостями. Я обратил внимание на их лица — бесстрастные, спокойные, но с затаенной скорбью, а может быть, и ненавистью в полуопущенных глазах. Мне стало не по себе.
Выпив стакана два шампанского, я пустился в философию: я доказывал своему соседу, что бедняги уже отработали свои два часа, и надо же наконец дать им отдых. Витман отодвигался от меня и со смущенной улыбкой отвечал, что они в этот вечер отработают за две недели. Но мой сосед справа оказался более откровенным.
— Нам, чистокровным пролетариям, нет дела до предпринимателей, обогащавшихся нашим потомкровью, — заявил он.
Я начал философствовать о поте и крови, но мне налили один за другим два бокала очень крепкого вина, и я не мог больше пошевелить языком.
Как во сне помню: поездка в автомобиле, раскрашенные женщины, разбитая посуда, голый Витман, танцующий на краешке стола. Было все это или нет, я не мог бы утверждать под присягой — до такой степени смутно помню я. происходившее в эту ночь. Дело, конечно, в свойствах вина.
Я очнулся на другой день с головной болью, скверным вкусом во рту и смутной тяжестью. Только постепенно стали вырисовываться в моем представлении отдельные моменты: ресторан, растрепанные физиономии соседей, я произношу тост, я говорю речь — и насмешливоскорбное лицо лакея, наклоненное надо мной с вежливым вопросом.
"Вот! — подумал я. — Здесь есть какоето…"
Но мысль тотчас же убежала от меня, и я снова заснул.
Двенадцатая глава
Предложение
Утром опять явился Витман, справлялся о моем здоровье, и мы поехали доканчивать вчерашний ужин. Выпив вина, я развеселился и, вспомнив неловкое выступление, стал подражать в разговоре и отношении к вещам своим новым знакомым: так же безапелляционно высказывал суждения о женских ножках, собаках и лошадях, так же грубо обращался с лакеями и пытался безумными выходками затмить самого Витмана.
Вспоминать эту полосу жизни теперь мне всего более неприятно. Золотая молодежь пролетарского общества, беспечная, самовлюбленная, порочная, ничем не отличалась от молодежи буржуазнодворянской. Ночные кутежи, цыгане, женщины, издевательства над цыганами и женщинами — и притом полная уверенность в своей правоте, полное отсутствие хотя бы проблеска сознания, что так жить нельзя…