Пока возились так, растерянные, пока хватались то за снасти, то за ковши — воду отчерпывать, совсем счернело. Карбас Василия Воронина пропал во тьме. Мелькают мутными пятнами только Кузьмы Ипатьича карбасы. Что они там, мужики, делают? Чего мешкают? Или тоже снасти спасают?
Новая волна налетела — от носа до кормы прошла, сбила Симу с ног, ударила ее о мачту грудью. Застонала Сима, еле поднялась.
— Шторм, девки! — закричала Марфа. — Бросай всё! Берись за весла! — и затюкала топором по борту, обрубая сети.
Плюхнулись мокрыми брючинами на мокрые скамьи, — присосало, будто приморозило. Ухватились за весла в восемь рук — Марфа на руле; хрупнуло спичкой весло у дюжей Калерии Мазиной, брякнулась она навзничь затылком о дно карбаса. Марина — в паре с ней была — свое весло выпустила, сорвало его с уключины, унесло, но она не заметила, подняла Калерию — у той кровь по шее за ворот бежит из-под свернутых в узел кос.
— Загребай! — кричала страшно Марфа.
Сима с Настей наваливались на весла. А что они могли вдвоем поделать? Поняла это Марфа и как будто спокойнее стала. Где стоймя, где на четвереньках — добралась до носа, принатужилась, якорь двулапый скинула за борт. Дернулся карбас, и вроде бы даже не так трепать его стало. Но ненадолго. Прыгал якорь по подводным камням, срывался с зацеп. Карбас дрожал, трясся, хрустел, что кость на зубах голодной дворняги. Пришлось снова за топор браться — и якорь отдавать озеру. Жадное оно, до людей добиралось…
Стало так черно, что Марфу на носу еле различали. Пух белый, мокрый закружил — снег прорвало из туч, и совсем все скрылось, и не стало понятно, где верх, где низ. Головы кругом пошли. Бухнуло что-то по борту, хрястнул борт, в карбас чудище какое-то полезло, и вода подхватила людей. Марина успела уцепиться за железную уключину — первое, что под руку попалось, мотнуло ее, будто тряпку, заполоскало в воде, рыба по лицу склизко ударила. Другая рука хватала воду, воздух, доски, ухватилась за что-то мягкое — волосы! Фыркнула, крикнула над ухом Калерия, обхватила за плечи, прижалась. Знала Марина, что не жди от утопающего соображения, утянет за собой в пучину. Но не могла поступить так, как советовала другим, как разъясняли правила спасения, — не могла ударить подругу по голове, оглушить. Нет, тоже обхватила ее свободной рукой…
В секунду все это произошло. В следующую секунду сообразили обе, что карбас не перевернулся, лишь воды зачерпнул до бортов. Попробуй в него взобраться — пойдет ко дну. Но если только держаться за борта — выдержит, какой ни на есть, а опорой все-таки будет.
Перебирая руками, добрались до кормы — она повыше выдавалась над водой. Тут болтались обрывки сетей, ими сразу же обмотали Калерию. Так настояла Марина: боялась, как бы из-за потери крови не лишилась подруга чувств.
Ледяной холод брал тело в клещи, грыз его, сжимал, крючил. А к тому же мысль не исчезала: что за чудище это было, которое утопило карбас? Едва успели прокричать об этом друг другу, как оно вновь, черное, надвинулось — прямо на Марину; снова с треском ударило в карбас. «Эгей!» — человечий, слабый в урагане, голос осекся; пролетело тяжелое через голову Марины, хлюпнулось рядом. Чудище больно ткнуло в плечо, в давнишнюю, от минного осколка, рану. Боль прошла по телу огневой искрой… Но стерпела Марина, огляделась, поняла: карбас наскочил, тоже затонувший, нос только высокий, поверх воды, загнутый кверху. А рядом пенил воду, бухал по ней руками, орал — по голосу узнала — родной человек.
— Дядя Кузя! — закричала.
— Дядя Кузя! — подхватила и Калерия.
— Дядя Кузя! — тонко — с другой стороны карбаса, с носа. — Симин, должно быть, голос.
— Хватайся! — командовал Кузьма Ипатьич, перебирая руками по борту. — Хватайся за наш карбас. Ваш переломленный, утонет, камни в нем не выкинутые.
Хватались за воронинский карбас, оттуда кто-то тянул руки, тоже орал:
— Через борт, гляди, не лезь! В воде стоим. Лови веревку, обвязывайся. Терпи, девки, пока отчерпаемся!
Хоть малость, а все же светлей становилось на душе — народу много, мужики… Никого не сожрало озеро.
С Симой вместе держалась за карбас и Марфа. Только возраст не тот у нее, ослабла; дядя Кузя перехватил ее поперек, тянул к своему карбасу, непривычно тихую, безвольную, — сам пеньковый конец петлей вокруг себя обхлестнул. Мазин его подтягивал.