Опять встряхнуло тральщик, треснуло впереди, черное мелькало за бортом в белой пене.
— Шлюпку! — скомандовал капитан.
Завизжали тали кормовой стрелы. Колдунов, как водяной, промокший, облепленный снегом, кинул за борт пробковый круг на длинной веревке. Ивантий упал, цепляясь за канат, заревел дико:
— Дед!
4
Марина очнулась на узкой железной койке. Багровые отсветы дрожали над ней на потолке и сбоку — на бревенчатой стене. Топилась, потрескивая, круглая печка с открытой дверцей.
— Профессор, — сказала Марина, заметив человека у постели. — Я, кажется, не выдержала, подвела вас?
— Маришка! — услышала в ответ голос Алексея. — Попей горячего.
— На́, испей, свином, с водочкой. — Дядя Кузя подносил дымившуюся кружку.
Глотала, обжигаясь, звякали о жестяной край зубы. Путалось в голове: бой, шторм?.. Прояснилось не сразу. Поняла: не палатка — рыбацкий дом на Птинове.
— А где же?.. — Поднялась было, но стрельнуло в плече, отдалось в голову, в ноги, в спину; снова упала на постель.
— Все целы, не тревожься, — понял Кузьма Ипатьевич. — Симка за печку вон затиснулась, спит. Мазину отец на кухне отпаивает. Все целы. Марфа на плиту легла: треплет бабу. Простуду, видать, подхватила.
Говорил Кузьма Ипатьич нетвердым, серым голосом: за здравье говорил, а как за упокой получалось. Недоброе почуяла Марина.
— Ешь, мать прислала! — Алексей совал какие-то пирожки, лепешки.
Она отстранилась от бесхитростных даров Пудовны, спросила:
— Несчастье, дядя Кузя?..
Кузьма Ипатьич присел перед раскрытой дверцей, стал ворочать поленья; посыпались трескучие искры.
— Деда Антошу унесло, — за отца ответил Алексей.
Старик поднялся, вышел из комнаты. Марина испуганно молчала. Непонятно было, как ушедший на покой из звена древний рыбак попал в такой шторм на озеро.
Алексей придвинулся ближе, пригнулся, заговорил. Он рассказал, как дед упросил отвезти его к рыбакам сюда, на Птиново, как штормовал «Ерш», как заделывали пробоину, как наскочили на их разбитые карбасы. Но как пропал Антоша Луков, сказать не мог. Знал об этом, должно быть, только один Ивантий. Но тот — не ума ли решился? — бормочет: «Дед, дед», — и все.
Ребенком, обиженным и еще раз осиротевшим, почувствовала себя Марина. Слаба, в сущности, женщина, какие бы большие деяния она ни совершала. Но слабость ли это — мягкость, отзывчивость, внутренняя теплота, которой так много, что хочется разделить ее с добрым другом?
Алексею показалось, что Марина задремала. Он осторожно стал подыматься — надо было отнести Катюшкино письмо: совсем запамятовал. Белянка запечатала в плотный голубой конверт, трогательно краснея, просила сразу же передать председателю — именно «председателю», а не Сергею Петровичу.
Но осторожность была напрасной, Марина не спала, остановила:
— Не спеши. Мне страшно одной, посиди еще.
Растерянно и неловко гладил грубой ладонью ее влажные волосы Алексей. Разве надо его просить — посидеть! Не ушел бы вовек от нее. Чувствовал, что любит свою непонятную сестренку — и не как сестренку любит, и только перед свежей могилой деда Антоши боялся сказать себе и ей об этом чувстве. Не умел капитан выказывать ласку, да и когда было научиться этому? Только раз в своей жизни обнимал он дивчину, уговаривался жить-рыбачить с ней вместе. Убило бомбой светловолосую прибористку на зенитной батарее в Осиновце… Нет, не научился капитан ласкаться. Волосы вот треплет, руку больно стиснул…
Но разве неприятно это Марине? Лежит, тепло укутанная, тихая, понимающая.
— Пойдешь еще в озеро? — слышит она вопрос.
— А как же, Алеша! Как только встану — сразу. Теперь мне ничего не страшно. Такое крещение приняла!.. Не подоспей даже твоя ладья — Алексей угадал улыбку, — все равно бы мы с дядей Кузей выбрались на берег.
Он снова стиснул ее руку, подышал на пальцы, согревая, хотя нужды в этом уже не было, спросил тише нельзя — так, чтобы Сима за печкой не услышала:
— А в матросы, Маришка, пойдешь? Ко мне. На всю жизнь.