Лекции его всегда собирали огромную студенческую аудиторию. Каждую из них можно было слушать отдельно, как литературное произведение, безотносительно ко всему курсу. Видимо так, кажется мне и сейчас, надо лекцию строить отдельным самостоятельным литературным произведением, чтобы она минимально цеплялась за все, раньше изложенное.
Большой популярностью в студенческой среде пользовались также лекции Евгения Борисовича Тарле. Он умудрялся так построить каждую свою лекцию, что из нее можно было вывести всевозможные следствия — только думай! Он читал нам истории глубокой давности, но в такой прямой перекличке с настоящим, что это само по себе заслуживало внимания. Думаю, что и он тогда не был слепым обожателем партии. Но в жизни ему везло… Мы его слушали, ахали и радовались.
Любили студенты-математики и посещать сборища «Вольфилы» («Вольной философской ассоциации»), где известные в то время поэты читали свои стихи и где делались доклады на разные исторические темы. Тогда, мне кажется, мы были ближе к единению точного и гуманитарного образования, чем теперь.
Как уже было сказано, страна только-только еще повернула к НЭПу. Непродолжителен был этот НЭП, промелькнул — и нет его. У нас принято часто вспоминать то время. Логика простая: «Если было возможно тогда, почему невозможно теперь?» Нет, история себя не повторяет. За 72 года нашей полной безнравственности успел сформироваться тип бесстыдного хапуги, нестесненного ну никакой нравственностью. В начале 20-х годов облик бесстыжего «жлоба» еще не приобрел таких страшных черт, которые есть у него теперь. Как мы тогда относились к «правящей верхушке»? Отношение было скорее снисходительное, юмористическое. Страна шла вверх — и, естественно, «мы», созерцавшие все это снизу, не могли не ощущать этого восходящего движения. Сквозь все курьезы, все «новшества».
Наблюдать «эпоху расцвета Нэпа» мне как-то не приходилось.
Помню, что ни малейшей зависти к тем, кто был «обласкан» его прикосновением, у нас не было. Мы входили в эпоху НЭПа из таких дебрей военного коммунизма, что внезапное «воскрешение» страны воспринималось как чудо. Пусть дорого, но можно было купить почти все, что хочешь. Мою скромную зарплату со «вдовой нэпмана» я целиком вносила в семью, главным образом, на конину — прекрасный образ, розовато-голубой кусок мяса с синими прожилками. Голод? Ну, конечно, это был голод, но смягченный, усмиренный прошедшими годами.
Продвижение страны «вверх» воспринималось как абсолютное благо.
Нет, у нас не было ни малейшей зависти к тем, кто жил тогда «лучше» нас. Было страстное желание получить работу — какую-нибудь, сносно оплачиваемую. Сегодняшнее стремление всех накормить, всех обеспечить — было для нас тогда чуждо. Мы предпочитали слегка подголадывать и веселиться. Голодна и весела была вся страна (или мне это сейчас чудится, сквозь тьму веков? Вряд ли.). Голод и хохот. Смеяться было принято надо всем — и над курьезами Университетской жизни, и над полуофициальной кличкой «белогвардейская профессура», и над отъединенностью от нас «верхних» студентов, творивших там свою полупонятную «общественную работу»… Голод и смех.
Что касается арестов, задержаний и преследований — все это нас не касалось, происходило где-то «вовне»… Разгул террора в 20-е годы был для меня новостью — я уже гораздо позже узнала о нем из <книг> Солженицына…
В общем, наше отношение к «власти» было снисходительно-смешливым: источник курьезов, и только.
Как и любая Революция, наша тоже сопровождалась судорогами «перестроек» (вводили одно, выводили другое, скатывались к третьему), но в математике «делать новое» было куда труднее, чем в гуманитарной науке. Начало курса «Введение в высшую математику», а потом «Анализ 1», «Анализ 2», «Теорию множеств», «Теорию функций действительного переменного» и несколько других курсов, названия которых я уже подзабыла, читал у нас Григорий Михайлович Фихтенгольц. Да будет отсюда, из глубокого будущего, благословенно его имя! Хорошо иметь в юности Учителя — он таким для нас и был. Мы были (не только девочки, но и мальчики) бессовестно в него влюблены.
Возраст его был непонятен, непостижим, да какое значение имеет «возраст», когда речь идет о кумире! Для нас тогда, полуребят, все, что за тридцать, кажется yжe бездною старости. Наш кумир вне возраста, вне вопроса о нем.
Во-первых, он необычайно хорош собой. В Университете тех времен раздевалок не было, но он появлялся перед нами всегда во всеоружии (где он только хранил свои одеяния?). Всегда в тщательно отглаженном костюме (синий с мелкой, иголочной полоской). Летом и зимой — всегда в этом костюме (иным я его не вспоминаю). Зимой Университет не топился, а ему — хоть бы что! Он темноволос, бородат, виски белые, концы усов — почти белокурые….